М. оказалось под силу (уж не знаю как, но было это внешне непросто) получить самостоятельность и от назойливых гостей, предлагавших свое покровительство; он смог не взять в долю тех, кто пытался так или иначе войти в число дольщиков «Акции». Ну и то, что Б. М. сумел остаться в дружеских отношениях с другим важным деятелем антикварного рынка той эпохи, каковым был В. С. Михайлович, – тоже удивительно.

Виктор Самуилович

Помню его еще в первом «Раритете»: я, школьник, там однажды увидел человека, который лучился сиянием своего достатка и для начала 1990‐х был новым явлением. В то время как раз академическая зарплата моих родителей, довольно солидная раньше, постепенно обесценивалась, и эта наступающая бедность давала себя знать. Так вот, этот человек выделялся внешне – был одет с лоском, но не подумайте, что это нарочитый стиль 1990-х, нет: очень со вкусом – шерстяной свитер с высоким горлом (в просторечии зовется водолазкой, но ту водолазку так назвать не повернется язык), шерстяной красивый пиджак с золотыми пуговицами, при этом темно-синие джинсы на ремне с богатой пряжкой, ну и ботинки, которые уже одни свидетельствовали, что человек этот не то что на метро не ездит, но и по улице, наверное, не ходит тоже (последнее оказалось правдой – в то время у него был автомобиль «Линкольн» с водителем). В довершение – золотые очки с довольно сильными линзами. Если бы не лоск и шевелюра, его можно было принять за Ростроповича – у них было очевидное внешнее сходство. Он был балагур, хотя и в меру, очень обаятелен, вел себя непринужденно и быстро находил общий язык с каждым.

Звали его, как я потом узнал, Виктор Самуилович Михайлович (1936–2015), главный московский антиквар рубежа 1980–1990‐х годов (произносили его отчество «Самóйлович», почему ныне он только так и упоминается печатно; тем не менее он пишется именно так, как мы пишем).

Биография его была не столь понятной, как у остальных московских антикваров-букинистов, да и сейчас нет ясности, насколько лихо она все-таки была закручена. Некоторые подробности мы встречаем в мемуарах правозащитника Леонида Плюща, который, попав в 1972 году из киевского СИЗО в изолятор КГБ СССР Лефортово, встретил в камере В. С. Михайловича, перевезенного туда из Бутырской тюрьмы. Конечно, статьи были у них разные, что и говорить… В. С. ожидал в Бутырке окончания следствия за хищения, а в Лефортово прибыл по обвинению в валютных операциях (такие преступления расследовались КГБ). Если поверить в то, что В. С. говорил Л. Плющу, а последний затем изложил в мемуарах, канва следующая: он был сыном деятеля французской компартии, который приехал в СССР помогать строить социализм, в эпоху Большого террора тот от греха подальше уехал в Среднюю Азию и работал простым бухгалтером, а сына оставил кому-то из бывших своих товарищей по партии. Так В. С. рос в довольно комфортных условиях, а когда отец после 1953 года вернулся в Москву и забрал его к себе, началась бедность, «вкус к сладкой жизни остался и привел Виктора в лагерь». (Помню я рассказ В. С., как его, до дистрофии тощего, подсаживали до форточки, и он проникал внутрь продовольственного склада, хотя никто не мог и помыслить, чтобы в такую щель мог просочиться человек.) «После лагеря решил воровать законно. Окончив Торговый институт, стал директором магазина…» На этой должности он и работал, пока из‐за предательства какого-то знакомого не попал в руки ОБХСС и не получил срок, якобы 4 года; возможно, в тот момент он ждал кассации, раз он оставался в Бутырке, или нашел способ не поехать в лагерь, что, конечно, ему было сделать много проще, чем любому «политическому». Примечательно, что уже в те годы В. С. увлекался поэзией, читал наизусть стихи целыми поэмами, включая произведения Ильи Габая, с которым сидел в Бутырке в одной камере весной 1972-го.

Так или иначе, но в советскую торговлю путь ему после освобождения был заказан, и он начал трудовую деятельность заново, в одном из подразделений Московского треста изготовления и ремонта мебели («Мосгорбытмебель»), где и прошел его дальнейший трудовой путь. Начинал с рядового рабочего в мебельном цеху, быстро стал бригадиром мебельщиков, в 1980‐х он уже руководит зеркальной мастерской и выделяется на фоне остальных тем, чем впоследствии и среди книжников. Он участвует в различных трудовых инициативах, продвигает новшества, всегда побеждает (в соцсоревновании); его мастерская № 24 считалась едва ли не самой передовой в Москве, и как результат – на заре перестройки он работает в руководстве «Мосгорбытмебели».

Каким образом он совершил рывок из мира зеркал (не столь чистой, как стекло, области социалистического хозяйства) в мир антиквариата – мы доподлинно не знаем; зато мы знаем, что стало тому причиной. Работая в зеркальном деле и имея достаточные доходы, именовавшиеся в те годы нетрудовыми, купив автомобиль «Жигули», он увлекся и книжным собирательством. В 1980‐х годах он был если не самым первым хронологически, то, безусловно, главным в коллекционировании поэзии начала XX века (что не мешало ему покупать и попадающиеся на пути прижизненные издания Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского). О нем писали газеты и журналы даже в середине 1980‐х как о «крупнейшем коллекционере автографов поэтов Серебряного века», а в начале 1990‐х он уже ратует с газетных полос за либерализацию таможенного законодательства в области перемещения антиквариата (получая за это ушаты критики в том числе и от охранителей-книголюбов).

В книгах он проявлял и глубокие знания, и литературный вкус. Собирал не только главные предметы этой темы, которые ему были тогда и финансово доступны, и на рынке встречались чаще, чем ныне. Но его интересовали и «малые» поэты, особенно первые их книги с автографами, вероятно, отчасти по причине того, что Ф. Н. М*** своей просветительской деятельностью в «Книжном обозрении» и позднее на телевидении сильно поднял значение «первых книг поэтов»; можно сказать, придумал новую тему собирательства, ровно так, как Смирнов-Сокольский придумал собирать прижизненные издания.

В. С. одним из первых начал уважительно относиться к послевоенным автографам Ахматовой и Пастернака, которые вообще не почитались за предмет коллекционирования даже и 1980–1990‐х годах. Для нас с коллегой эта его страсть к «новым автографам» была непонятной. Как-то я сболтнул, что дома у меня есть хорошая авторская фотография Пастернака, которую после войны сделал А. Л. Лесс, друживший с моим предком-полярником (Лесс сам был в 1930‐х годах полярным фотожурналистом, потом ему тоже присвоили звание Почетного полярника, и уже позднее он прославился как фотограф деятелей культуры). В. С. не успокоился, пока не купил эту