почтительностью и фронтовым гостеприимством: уступили ему лучшую постель, в первый вечер принесли кипятку.

Впоследствии, случайно просматривая список офицеров связи, выбывших из оперативного отдела, Даренский заметил, что многие его тогдашние соночлежники были убиты при исполнении служебного долга. Но в те дни Даренский постоянно злился на офицеров связи.

Один из них мог после работы спать четырнадцать часов подряд. Со спутанными волосами, он изредка шел во двор, возвращался и вновь ложился на постель. Остальные в часы отдыха играли в подкидного и грохотали ненавистными Даренскому костяшками домино. А когда за кем-нибудь из офицеров прибегал связной, причем речь шла о смертельно опасной поездке в горящий город, вызванный, уходя, наказывал получить на него продукты и выходил с таким лицом, словно идет не на смерть, а по обычному, пустому делу.

Товарищи, не прерывая игру, пока он натягивал сапоги, надевал портупею и, наконец, шел к двери, продолжали свое:

– Трефонку не любишь, сейчас получишь трефоночку… у меня полный отбой в вальтах… а виневого тузика не хочешь?

Даренскому казалось, что они живут, как пассажиры в поезде дальнего следования: погаснет свет, все сидят, вздыхают, потом спят. Зажегся свет – садятся на койку, раскроют чемоданчики, просматривают имущество: один потрогает лезвие бритвы, второй поточит карманный нож, опять сыграют в подкидного или в морского козла. Они внимательно читали газеты, подолгу и молча, но Даренского сердила их манера называть большие очерки «заметками», а трехколонные сочинения в пол газетной полосы – «статейками».

О своей работе они почти не говорили, а ведь каждое путешествие в город под обстрелом через ночную Волгу, вероятно, было полно раздирающих душу переживаний.

Даренский спрашивал:

– Как съездили?

Ему кратко отвечали:

– Хреново, бьет все время.

Когда к офицерам связи приходили свободные от дежурства приятели, разговор у них шел примерно такой:

– Здорово, ну как?

– Ничего, полковник в командировку сегодня поехал, ты зайди в АХО, там жилеты меховые привезли, в первую очередь, сказал майор, оперативному давать будут.

– А насчет дополнительного пайка ничего не слышно?

– Вроде ничего, со второго эшелона еще не привезли.

Один из офицеров связи, Савинов, красивый, плечистый лейтенант, любил рассказывать о том, как хорошо живут строевые командиры рот, отдельных стрелковых, танковых, саперных батальонов.

– К награждению представляют сразу же после боя – и тут же ордена выдает командир дивизии или командарм, а у нас пока представят к звездочке, да пройдет через фронтовой наградной отдел, да подпишет командующий, да член Военного Совета… На передовой у тебя и парикмахер свой, и повар сготовит, чего захочешь, – хочешь, студень, хочешь, печеночку зажарит, и портной тебе пошьет френч по мерке, и жалованье гвардейское, будь здоров, не то что наше…

Но Савинову почему-то никогда не приходило в голову, что все эти мнимые и действительные преимущества командиров переднего края связаны с величайшим сверхнапряжением сил, страданиями от холода, жары, огромными переходами, кровью, ранами, смертью…

Даренского сердило, что офицеры связи мало говорят о женщинах, а если говорят, то скучно, обыденно. Сам Даренский всегда готов был удивляться, восхищаться женщинами, осуждать их легкомыслие и коварство. Как все истинно женолюбивые люди, он мог увлечься самой серенькой, некрасивой и неинтересной девушкой, все женщины казались ему хороши, в присутствии любой женщины он становился оживленным, острил.

Ему казалось, что в мужской компании нет интересней разговора, чем разговор о женщинах…

Несмотря на подавленное настроение, он уже два раза ходил на узел связи полюбоваться милыми личиками бодисток, телефонисток, приемщиц корреспонденции… А красавец Савинов добудет из чемоданчика коробку рыбных консервов, долго повертит в руках, потом вздохнет, откроет ее карманным ножиком и тем же ножом, как гарпуном, вылавливает кусочки рыбы, съест все содержимое банки, вожмет зазубренную крышечку, скажет: «Так, порядок», постелит газетку под сапоги и ляжет на койку.

Даренский понимал, что раздражение его против офицеров связи несправедливо. Ведь он их видит лишь в часы отдыха после смертельно опасной работы. А главное, у него самого было плохо на душе, волнение и жажда деятельности сменились тоской и безразличием.

Разговор с начальником отдела кадров штаба фронта сильно расстроил его. Это был рыжеватый, плотный полковник с медленной, певучей украинской речью, внимательным взглядом небольших, с рыжими искорками глаз.

Разговаривая, он бережно перекладывал листы лежавшего перед ним дела, разглядывал пронумерованные, украшенные красными и синими пометками листы. Казалось, он ищет оценку сидящего тут же, в двух шагах от него, человека не в напряженных, живых его глазах, не в взволнованной речи, а в отстуканных на машинке или писанных спокойным писарским почерком строках послужного списка, характеристик, биографических и прочих справок, опросников.

Слушая Даренского и поглядывая в дело, он вдруг то покачивал головой, то слегка поднимал бровь, то глаз его чуть-чуть задумчиво прищуривался.

Даренский, видя это выражение полковничьего лица, волновался, старался угадать, какой страницей его служебной жизни вызвано сомнение и недоумение начальника отдела кадров.

Начальник отдела кадров задавал ему вопросы, все те вопросы, какие обычно задают начальники отделов кадров.

Отвечая, Даренский волновался и сердился; он хотел объяснить полковнику, что ведь дело совсем не в том, почему он не был допущен, и не в том, почему он был отчислен и не зачислен, и почему недостаточно отражено то или иное служебное обстоятельство, и почему об этом он указал там-то, но не указал там-то.

Даренскому казалось, что все это не имеет отношения к самому важному, что решает оценку человека. Почему полковник не интересуется его душевным состоянием, его желанием отдать все силы работе?

Было похоже, что ему предложат работу в управлении тыла, где-нибудь во втором эшелоне, а его любимую штабную оперативную работу ему не доверят.

Начальник отдела кадров спросил:

– А где жена ваша, здесь это не отражено? – и он постучал пальцем по бумаге.

– Ведь мы, собственно, разошлись перед войной. Когда со мной была эта, мягко выражаясь, неприятность. Когда я сидел. Собственно, тогда у нас и разладились отношения, – он усмехнулся, – не по моей, конечно, инициативе.

Этот разговор мирного времени происходил в блиндаже начальника отдела кадров под грохот разрывов, гул дальнобойных пушек, цоканье зениток на берегу и тяжелые глухие удары авиабомб.

Когда начальник отдела кадров спросил, в каком году был вновь аттестован Даренский, где-то поблизости крякнуло так сильно, что оба собеседника невольно пригнулись и посмотрели на потолок – не рухнет ли сейчас на них земля и дубовые бревна; но потолок не рухнул, и они продолжали беседу.

– Придется вам обождать, – сказал начальник отдела кадров.

– Что так? – спросил Даренский.

– Да кое-что уточнить надо тут.

– Что ж, подождем, – сказал Даренский, – только об одном