бытия предполагает, что мы когда-то знали, что собой представляет бытие, а потом забыли это представление. Но можно ли сказать, что у досократиков (Парменид, Гераклит и др.) было достаточно четкое представление о бытии, если основополагающая категория бытия в виде идеи впервые была предложена и разработана только Платоном, да к тому же в такой интуитивной форме, которая требовала существенных дополнений и уточнений. На это можно ответить следующим образом: да, у них было понятие о бытии и оно было на «хорошем» интуитивном уровне, что само по себе уже не мало. Но можно ли считать интуитивный уровень понимания идеи достаточным основанием для возведения самого здания бытия? А вот в этом мы не можем быть уверены.

Поэтому о забвении как таковом у нас вряд ли есть основания говорить. Скорее всего, забвение наше заключалось в том, что европейская философия в течение двух с половиной тысячелетий так и не смогла подхватить и развить интуитивные прозрения античных философов, а потому и «кружилась» внутри них, не смея вырваться из заколдованного круга толкования того, что хотели сказать эти философы.

Здесь наблюдается довольно-таки странный парадокс, который можно сформулировать следующим образом: слишком опережающие свое время интуиции по какому-либо вопросу – как например: идеи, души, прекрасного, справедливости, атома, космоса и т. д. – не только в течение достаточно длительного времени не разрабатываются современниками и потомками, но и оказывают завораживающее воздействие на них и тем самым препятствуют раскрытию и превращению данной интуиции в мысль. Интуиция в своем логическом завершении имеет своим последствием один единственный вид в форме конкретной мысли, но интерпретация самой интуиции, как правило, сопряжена с искажением этого уникального смысла. И если интуиция не превращена самим ее автором в мысль, то есть гарантия того, что она достаточно долго не будет доведена до логического конца кем-либо другим. Интуиция это не тот продукт, который, будучи произведен одним, может быть «переварен» и доведен до удобоусвояемего состояния (то есть до состояния мысли) любым и каждым. «Родить» мысль из когда-то и кем-то высказанной интуиции может быть даже труднее, чем самому заново создать эту же интуицию и развернуть ее в мысль. Довлеет груз искажений и интерпретаций этой интуиции. Так что интуицию нельзя оставлять на полдороги – иначе она или будет утеряна или в течение длительного времени не найдет своего достойного продолжателя, а, скорее всего, будет искажена или замусолена, как это и случилось с платоновской концепцией идеи. Два с половиной тысячелетия и никакого продвижения вперед! Одни только повторения, искажения и толкования.

И это несмотря на то, что, хотя само представление Платона об идее достаточно далеко от совершенства, но все атрибуты, сопровождающие ее явление, отражены автором с доскональной точностью. Это, отмеченные уже нами: и внезапность явления ее в наше сознание; и свойство быстро улетучиваться из него в том случае, если мы не успели ее зафиксировать каким-либо способом; и способность вызывать в нашей душе эйфорическое чувство наслаждения-удивления. Это те особенности, которые указывают, во-первых, на достоверность присутствия самой интуиции, сопровождающей явление Истины-алетейи в мир, а во-вторых, на то, что, начиная, по крайней мере, с платоновских времен, процесс продуктивного мышления совершается единообразным, указанным нами выше, трехступенчатым способом: целенаправленным накоплением и обработкой известного нам знания, интуитивным (или инсайтным) явлением новой идеи в сознание и развертыванием последней в мысль понятную не только нам самим, но и кому-либо другому.

Второе замечание касается уже много раз нами заявленного понятия новизны. Дело в том, что для досократиков как основоположников наших представлений о бытии, небытии, становлении и сущем, понятие новизны было понятием само собой разумеющимся и оно воспринималось ими через понятия бытия и становления сущего, которые включали его в себя «автоматическим» образом, то есть как понятия, не вызывающего каких-либо вопросов. Об этом свидетельствует и то, что у досократиков практически не встречается самостоятельного понятия новизны, – хотя она усматривается, положим, во всеобщей текучести Гераклита – и то, что Платону это понятие все же было известно, поскольку он неоднократно, и косвенно и прямо, писал о новизне в своих высказываниях как по эстетическим, так и по бытийственным вопросам (см. выше). Но в дальнейшем понятие новизны каким-то «чудесным» образом исчезло из европейской философии. (Почему оно исчезло и каким именно образом это исчезновение взаимосвязано с забвением бытия – вот это и станет предметом нашего последующего анализа). И Хайдеггер был прав, когда забил тревогу по поводу забвения бытия, которое было не чем иным как забвением самих основ сотворения сущего, забвением источников пополнения и обновления разнообразием как органобиологической (Природа), так и материально-духовной (человеческое сообщество) жизни.

И третье наше замечание опять же касается новизны и ускользания последней от нашего внимания. Причем ускользание это случилось уже в самом начале возникновения дисциплин – эстетики и онтологии, казалось бы, призванных обнаруживать и анализировать эту новизну в искусстве и Бытии. Искусство и Бытие, как мы теперь знаем, имеют один источник (корень) своего осуществления (пополнения и обновления). И таким источником является новизна в виде объективной идеи. Но с зарождением эстетики, – то есть с возникновением вопроса, что есть прекрасное само по себе в объекте, который мы называем прекрасным, – некогда единый поток новизны насильственно был разделен на два потока: на искусство и Бытие. И разделение, и последующее оформление этого разделения (в ХУШ в.), скорее всего, произошло по принципу искусственно создаваемого и естественно существующего, то есть существующего «по природе». Но не был учтен в полной мере один основополагающий принцип: при произведении искусственно создаваемого участвуют естественно протекающие (иррациональные) и притом креативные душевные процессы (акты) сотворения новизны, как они участвуют в процессах бытийствования, то есть создания новизны в сферах, не относящихся к сфере так называемого искусства.

Исходя из этого можно сказать, что искусство и Бытие – это тот некогда единый организм, после рассечения которого сразу же было забыто, что в кровеносных системах обеих половин течет один и тот же уникальный поток крови – поток новизны. И если искусство и Бытие, казалось бы, не испытывают стремления к слиянию друг с другом – подобно половинкам мужчины и женщины из платоновского мифа об андрогинах, – то это только потому, что и после такого разделения они на самом деле остались слиты, поскольку имеют общий фундамент и служат одной и той же задаче – задаче приумножения многообразия мира, как задаче приумножения интеллектуально-психического многообразия служит рождение новой жизни: ребенок не только сам по себе своим явлением на свет умножает это многообразие, но и является, хотя бы в потенции, творцом новых идей