на этом не совсем верном пути ее удерживать. Попробуем разъяснить суть этого фактора, хотя она уже проглядывает из той разницы в понимании идеи, которое сложилось в Новейшее время и тем пониманием, которым оперировал Платон и все последующие философы. Дело в том, что Платон наименовал то, что составляет основу бытия термином эйдос, переводимым с греческого как «вид» и подразумевающим зрительно воспринимаемый образ какой-либо единичной вещи (объекта). То есть понятие идеи со времен Платона включало в себя два значения: то, которое оно имело в обиходе, и то, которое ему придал Платон.

Вот как описывает данную ситуацию непревзойденный знаток Платона А. Ф. Лосев:

«Но тогда что же такое платоновские идеи?…

Под влиянием новоевропейской абстрактной метафизики давно уже было забыто, что само слово «идея» имеет своим корнем «вид». Идея – то, что «видно» в вещи. В греческом языке это слово очень часто служит для обозначения внешнего вида вещи, наружности человека и пр. С таким значением оно попадалось даже у Платона. Но если всмотреться в сущность вещи, в ее существо, в ее смысл, то он тоже будет «виден» и глазу и главным образом уму. Вот эта видимая умом (или как говорили греки, «умная») сущность вещи, ее внутренне-внешний лик, и есть идея вещи.

Но мало и этого. Идея вещи есть не только видимая умом пассивная фигурность вещи. Она есть в то же время и самая субстанция вещи, ее внутренне определяющая сила»76.

Итак, попытаемся понять, какая опасность заключалась в совмещении понятия идеи, которое ей придал Платон и понятия идеи как зримо воспринимаемого внешнего вида некоторой вещи. А опасность заключалась в том – и она, к сожалению, как нам представляется, претворилась в духовной жизни, – что объектом платоновой идеи стала, хотя и наделенная предельным смысловым содержанием, но все же единичная, изолированная вещь. В то время как на самом деле – и это нам уже известно – идея – это комплекс некоторого количества объектов-сущих (вещей), соединенных между собой посредством взаимосвязи своих свойств. Именно здесь развилка, где наблюдается уклонение от едва наметившегося (Платоном) правильного, – хотя и интуитивного – понимания идеи на путь ее не истинного толкования. Таким образом, неправильное представление о сущности идеи – и в первую очередь ее минимизированного структурного состава – привело к искаженному формированию и пониманию категорий, опирающихся на понятие идеи и непосредственно с ней связанных и из нее вытекающих: Бытие, становление сущего, сущее и т. д. (Заметим кстати, и особо: в идее Платона, хотя и фигурируют свойства, но нет взаимосвязей, поскольку сущее в этой идее единично). И это стало одной из причин столь расплывчатых, а порой и противоречивых толкований выше приведенных терминов и скрывающихся за ними понятий. Вот почему, как нам представляется, сущностная роль идеи совсем необоснованно была возложена на единичную вещь (объект, сущее), которая на самом деле является производной идеи-Бытия, поскольку, подвергаясь воздействию смысла идеи в процессе своего становления, вещь или заново создается или обновляется в части какого-либо из своих новых свойств или взаимосвязей с другими объектами.

Так что совсем не исключено, что современное понимание идеи только потому не было раскрыто в своем истинном смысле в течение столь длительного промежутка времени, что со времен Платона, то есть с начала своего зарождения, понятие идеи было сопряжено – или лучше было бы даже сказать: «заневолено» – с понятием зримо воспринимаемого объекта-сущего. И ошибочным стало не то, что из обыденного представления вещи в платонову идею перекочевала ее «зримость», а то, что эта «зримость» была обращена всего лишь на единичный объект, а не на комплекс объектов, который на самом деле фигурирует в любой идее, будь она материального или духовного плана. Тем самым Платон, сам того не подразумевая и не желая, увел философию идеи на весьма сомнительный путь толкования ее как субстанции какой-либо вещи. Что, естественно, привело к разного рода рассуждениям о «домности», «лошадности» и т. д., относящимся, скорее всего, к сущему в процессе его становления, а не к Бытию как явлению идеи в мир.

Исходя из этого, нам надо понять одно: не вещи (объекты, сущие) внове являются нам в «просвете бытия» – они-то нам всегда даны, всегда знакомы, а потому и не новы! – в «просвете бытия» являются поначалу незнакомые даже нам самим, но, тем не менее, нами же сотворяемые (обнаруживаемые, «понимаемые») новые объективные идеи. И только из этих идей может быть увидено становление, то есть «бытие» внове создаваемых или обновляемых сущих-объектов. Вот почему нет идей конкретных, изолированных объектов (предметов, вещей, явлений и т. д.). Есть идеи комплексов объектов, находящихся во взаимосвязи с другими объектами, той взаимосвязи, которая осуществляется посредством проявления каких-либо свойств этих объектов. Поэтому новизна чего-либо может проникнуть в нашу материально-духовную действительность только одним путем: посредством сотворения (создания, обнаружения, «понимания») объективной интеллектуальной идеи. И нет у нас иного механизма созидания новизны, будь она новизной то ли искусства, то ли Бытия, то ли науки, то ли техники.

И как гармония, согласно пифагорейскому тезису (в изложении В. Татаркевича),

«…есть не свойство отдельной вещи, но правильная система многих вещей, многих частей»77.

так и идея – это не предельная сущность какой-либо отдельной вещи, а смысловое содержание определенного набора взаимосвязанных объектов. Можно сказать, что уже в пифагорейском понятии гармонии больше проглядывает не столько платоновское, сколько современное понятие идеи, сутью которой является доставляющее интеллектуальное удовольствие взаимосочетание определенного набора объектов. То есть пифагорейским числу, мере и пропорции, – определяющим саму гармонию – больше соответствует не что иное как число объектов, их свойства и взаимосвязи, составляющие идею. Поэтому между понятием гармонии и понятием объективной идеи прослеживается достаточно прозрачная аналогия. Вот почему, как нам представляется, современному пониманию идей более адекватно соответствует не платоновское представление об идее, а представление пифагорейской эстетики о гармонии как «правильной системе многих вещей». И недаром ведь античная эстетика – да и не только античная, но и любая другая – насквозь пронизана представлением о гармонии как о неотъемлемом атрибуте любого объекта эстетического созерцания, будь то космос, природа, произведение искусства или предмет домашней утвари. Кстати сказать, соединение понятия гармонии с понятием платоновской идеи было бы наиболее оптимальным вариантом для получения представления о том, что такое идея в ее современном понимании, нами изложенном выше.

А в качестве практического приложения к нашей теме о красоте попробуем применить только что изложенное соответствие между гармонией и объективной идеей к разрешению вопроса о том, почему «тайная гармония лучше явной» (Гераклит, 54ДК). Тайная