до начала отхода – я пришел домой сильно уставший, так как побывал с двоюродным братом Митей К. на двух фронтах.

С утра были на берегу Дона, вниз от границы. На берегу были отдельные, очень малочисленные части добровольцев. Кое-где были расставлены пулеметы. У оврага, что идет от Александровского сада, стояло одно орудие. Какой-то очень сердитый офицер на нас накричал, чтобы мы убирались отсюда. Но мы все же к нему подошли и, очень вежливо поздоровавшись, рассказали длинный перечень фамилий «наших» и сказали, что мы их ищем по поручению бабушки и дедушки. Мой папа болен тифом, а Митин с Германского фронта еще не вернулся, а от «наших» мы уже много дней не имеем вестей.

Офицер заметно смягчился, сказал, что никого из наших он не знает, кроме капитана Бориса Чубарина и его сестры Ани. Первый в Корниловском полку, а Аня, очевидно, в Николаевской больнице, так как там концентрируется медицинский персонал. Затем он все-таки просил нас отсюда уходить, так как здесь опасно. Но мы все же поколесили по берегу. У одного амбара постояли около группы добровольцев и узнали, что Заречная нами оставлена и что отсюда тоже уже видать большевиков, которые в некоторых местах вышли к противоположному берегу Дона.

Как мы ни всматривались, так и не увидали тех, кто через несколько дней вполз в город.

Шел снег. Было как-то тревожно, жутко чувствовать и знать, что безжалостный, грубый враг неумолимо приближается и остановить его нет возможности. Наши силы так очевидно слабы. Это чувство повторилось и в другие уже дни, и повторилось со всей своей неумолимостью совсем недавно.

С берега Дона мы подались в Николаевскую больницу. Передвигались быстро на коньках. В одном месте, уже близко от Большой Садовой, нам наперерез с боковой узкой дороги устремились тоже два «конькобежца» с криками: «Эй, г…чисты, заворачивай назад!» Так многие хулиганы предместий дразнили гимназистов. Мы были не в форме, и только гимназические фуражки с гербами привлекали внимание этих сорванцов, по виду несколько старше нас.

Деваться нам было некуда. Справа – продольная канава, полная снега; увязнешь в ней, забарахтаешься – и пропал. Слева – длинный дощатый высокий забор фабрики. Назад – просто и в голову не пришло, да и спешили мы очень. Оба мы поняли, что проскочить боковую, перпендикулярную нам дорогу, по которой неслись эти два головореза, нам не успеть. Мы замедлили наш бег, как-то машинально соображая – пусть они вынесутся с боковой дороги и сделают крутой поворот на нас, чем со всего маху ударят нам в правый фланг, и… приготовились к бою. А оружие у нас было. Мы все это революционное время носили под куртками куски гибкого каната не очень тонкой медной проволоки, примерно с мизинец толщиной и с полметра длиной. Мы быстро высвободили их из-под курток и намотали на правые руки так, что при сильном взмахе канат разматывался, оставаясь на руке, на ременной петле одного конца, и если попадал, то уж бил наповал. А защищаться тогда приходилось часто.

«Красно…ые» (как мы их звали) вылетели справа и, описав кривую, очутились перед нами с поднятыми грязными кулаками и со злыми, решительными мордами. Я почувствовал, как моя медянка, как змея размотавшись от приготовленного прицельного взмаха, плотно легла по подбородку и правому уху этого отпрыска какого-то красноармейца. У Мити получилось лучше. Атакующий его от удара упал сразу навзничь. Со своим я еще столкнулся. Мы оба упали в разные стороны. Быстро подскочив, я устроился к Мите, который готовился к другому взмаху. Однако, окинув «поле боя» взглядом, мы поспешили дальше. Тот, который налетел на меня, сидел в снегу, уткнув голову в колени, и как-то хлюпал. Митин лежал у канавы, закрыв физиономию руками; сквозь пальцы видна была кровь.

Пробежав с полквартала, мы оглянулись. Оба наших врага уже стояли, видно, рассматривали свои знаки препинания, которые, наверное, помнят и до сих пор… Если живы.

Прибежав в Николаевскую больницу, которая находилась на сравнительно большой площади среди большого парка, на самой границе, мы застали там картину, которая и до сих пор не забыта. Первое, что нас встретило, когда мы плавно подскользили к главному подъезду, это сплошной стон, чередующийся с криками страдающих от боли людей. У подъезда стояло больше десяти или двенадцати разных типов повозок, военных санитарных двуколок на рессорах, просто полевых двуколок, четырехколесных армейских повозок, гражданских, казачьих, станичных. На них было умощено сено, лежали с чем-то мешки, овчинные тулупы. Из-под тулупов вытаскивали раненых стонущих добровольцев с погонами разных цветов, включая и золотые. Несли их через главный вестибюль на носилках санитары в белых халатах, по виду учащаяся молодежь – гимназисты, студенты и девушки. Бегали сестры – разно одетые, но все с косынкам и в белых фартуках с красными крестами на груди.

Несколько вдали, с левой стороны у деревьев были привязаны верховые лошади под седлами. Тут же стояла группа человек 15–16 добровольцев. Бросилось в глаза то, что все они тоже разных частей – разные погоны, разно обмундированы. Около них стояли молодой доктор и пожилая сестра, записывая что-то в большой блокнот.

Несколько минут позже мы нашли Аничку Чубарину. Она, смеясь, сказала, что все наши «бабарихи» здесь, и все очень заняты. Что этот обоз с тяжело раненными и сопровождающая их конная группа, причем все они считаются легко раненными, а доктор за голову хватается, говорит: «Таких легко раненных надо сейчас же на носилки и нести в палату, а они верхами прибыли и согласны только на перевязки». Вот они там и спорят.

Опять смеясь, просила дома передать, что всех наших «женихов» видала вчера и позавчера в разных частях. Кое-кто слегка поцарапан так, что до свадьбы заживет. Просила передать всем привет, не беспокоиться и обещала забежать с нашими домой. Улыбнулась своей милой улыбкой и поспешила к раненым.

Увидел я ее уже только через три месяца, когда она приехала к нам с братом, вернувшись из Ледяного похода, будучи раненной. Аня была самая жизнерадостная, веселая, энергичная и… самая красивая из наших «бабарих». Я всегда старался быть около нее, слушать, как она говорила, как играла на пианино, как тихо, но приятно пела, старался услужить ей. Все это не ускользнуло от внимания домашних. Наши и она с ними шутили, говоря: «Жаль, что Борька не дорос, а то, пожалуй, завелась бы третья пара «жених и невеста».

Потолкались по коридорам больницы, в которой чувствовалась напряженная занятость персонала и стоял удушливый запах йодоформа, карболки и еще