сесть и обедать. И навсегда заполнились их неповторимые лица, лица императорских юнкеров, одухотворенных верой в правое дело служения Родине, верных своей присяге.

Тепло с нами попрощались, обещали, если встретят кого-либо из наших, рассказать им, что видели нас. Адрес наш капитан не стал записывать, а сказал, что запомнит легко. Пристегнув коньки, мы покатили домой.

На другой день утром у папы был кризис. Накануне его причащали. К вечеру Готфрид Федорович уложил свои медицинские доспехи в чемоданчик и, уходя, уже при мне, сказал маме: «Зайду вечером». Мама мне тогда сказала, что папе всю ночь было плохо и утром она очень боялась за него. Сейчас он спит. Температура упала. Но он очень, очень слаб. «Сказал всего несколько слов. Спрашивал, как ты и Севочка».

Слава Богу, что эта чаша нас миновала, но другая опасность стояла уже у порога города.

Уходят в степи…

9 февраля по старому стилю. Проснулся я очень рано. Было темно. Сквозь дверную щель на кухне виден свет. Слышится говор, шум посуды. Я быстро оделся и вышел.

К неописуемой моей радости, за столом сидели мой дедуган и несколько добровольцев, некоторые с юнкерскими погонами. Всего человек 7–8. На рундуке лежали винтовки, папахи, фуражки, рукавицы. Пахло кожей, лошадьми, морозом. Дедуган обнял меня, крепко поцеловал, сказал: «Севочку будить не надо» – и что он уже был во флигеле, а папа спокойно спит. С вечера поел немного, разговаривал с мамой, температуры нет. Так что, слава Богу, дело идет на поправку. На мои многочисленные вопросы: где? что? как? – дедуган вкратце рассказал, что воевали эти дни у Хопра, а сейчас были у станицы Гниловской. Направляются в штаб генерала Корнилова, попутно доставили нескольких раненых в Николаевскую больницу. Видел там наших «бабарих», но не всех. И, остро прищуриваясь, улыбаясь, добавил, что Аничка сладко спала, утомилась она, бедняжка. Я смутился, стоя у пьющего чай дедугана. Я рассматривал его и весь его боевой вид. Мне стало жутко. Он страшно изменился. Когда-то холеные большие усы и душистые знаменитые бакенбарды под Александра II превратились в сплошную заросль. Он, видно, давно не брился и не подстригался. Голова была вся седая. Исхудавшее лицо было загорелое, какое-то коричневое, обветренное, испещренное невидимыми мною раньше морщинами. Руки какие-то глянцевитые и страшно холодные. Шинель серая, мятая, торчащая своими полами каким-то колом. Все они, несмотря на то что сидели в теплой кухне, были пропитаны морозом.

Допив чай, они поблагодарили наших стариков, попрощались и вышли один за другим во двор. Лошадей-то своих они завели внутрь. Дедуган задержался на кухне, о чем-то пошептался с бабушкой и другим моим дедом. Много времени спустя я узнал, о чем они шептались.

Дедуган им сказал, что не сегодня-завтра большевики город возьмут. Надолго ли – сказать трудно, но к этому надо сейчас уже приготовиться, спокойно все обдумав. Обещал еще заскочить или кого-нибудь прислать за парой теплого белья, которое он как-то неловко просил постирать и к вечеру высушить. Попутно посоветовал приготовить все необходимое для нашей молодежи, так как фронт стоит почти на окраине города и, возможно, они тоже вот-вот появятся.

После их ухода я сам закрыл ворота, калитку запер на засов. Была еще ночь. Шел мелкий снег. Я покормил Волчка в его будке, посмотрел в щель на ставень нашего флигеля, где виднелся свет притушенной керосиновой лампы. Было тихо. Откуда-то издалека из-за Ростова доносились редкие одиночные выстрелы.

После ухода дедугана и его «войска» в большом доме поднялась кутерьма, затянувшаяся на целый день. Кипела выварка, кипятилось белье, тут же над плитой сушилось, гладилось утюгами, что-то штопалось, чинилось, отбиралось и т. д.

Днем пришла Галя из больницы с температурой, ужасным насморком, кашлем, с головной болью – в общем, больная вдребезги. По моему мнению, она принесла с собой какие-то лекарства, свой «сидор» и сумку. Сказала, что главный врач выпроводил ее домой. Быстро разделась, легла на кровать в своей комнате и долго истерично плакала. Бабушка, отрываясь, ухаживала за ней, успокаивала, а та, всхлипывая, рассказывала ей ужасы о том, что «там» сейчас творится.

После половины дня на кухне на широком рундуке лежали отдельные стопки белья, носки, платки, найденные в старье варежки, два башлыка – все для всех, кто мог вот-вот появиться. На каждой стопке приколота записка с именем и фамилией. Сейчас не помню, который был час. Может быть, час, или два, или немного больше. Я одел брата, и мы вышли на улицу погулять. Постояли у флигеля. Мама открыла дверь, позвала нас внутрь. Стоя у дверей кухни, через открытые двери столовой в спальне мы увидели лежащего на кровати папу. Он, улыбаясь, что-то сказал нам и перекрестил нас. Мы оба заплакали. Мама нас вывела на улицу и разрешила погулять, но не далеко. Успокоила меня, сказав, что папе гораздо лучше. По ее лицу я видел, что это правда. Я забыл слезы, стало спокойнее. Мы дошли до угла Большой Садовой. Тут я, держа брата за руку, остановился в беспокойном недоумении.

По дороге от Ростова двигались нагруженные разнотипные повозки. Темно-серые облака низко висели над городом. Была какая-то туманная мгла. Глухо отдавались голоса людей, шумели по снегу колеса, скрипели телеги, фыркали лошади. Сбоку, держась за края, шли люди в гражданском платье, в шубах, в серых, черных шинелях, многие с винтовками. Было несколько саней. Брат спросил меня, куда они едут. Я боялся ответить куда. Но вот – интервал, и дальше я с ужасом увидел подходящую артиллерийскую упряжку, ездовых на конях, зарядный ящик, за ним орудие с лежащим на стволе инеем.

Это было уже слишком. У меня появилось чувство, как будто перед нами падает защищавшая нас от всех бед стена и рушится неумолимо, и нет сил, чтобы удержать ее падение. Но что-то надо было делать (это чувство преследует меня всю жизнь). Я взял брата крепко за руку, и побежали домой. Я решил маме ничего не говорить. Бабушке сказал уже без брата, чтобы он не слыхал. Мои первые слова были: «Белые уходят…»

В поход

После обеда я сказал бабушке, что выйду на угол постоять и посмотреть. Она просила выйти не надолго и далеко не отлучаться. Выходя из дверей, я увидел добровольца, соскакивающего с коня у нашего парадного. Увидев меня, он быстро спросил: тут живут такие-то? Говорю – тут. Спрашивает: можно видеть маму Пети Кобыщанова? «Конечно, – отвечаю, – она дома». Он быстро привязал повод к дереву и пошел за мной в комнаты. Идя через коридор, я все же спросил: «А где же