«Возьмите мужской псевдоним, — советует главный редактор. — Вы будете освещать Нюрнбергский процесс, и для читателей это будет весомее».

Пусть так, стану для доброго дела мужчиной. Примеряю, как перчатки, разные имена — ироничные, милые, нейтральные. Никто не знает, как трудно выбрать псевдоним! Выход из затруднительного положения подсказал молодой поэт Жан Тордер, редактор «Котидьен»: «Я пишу роман, его герой — Жак Круазе — симпатяга. Почему Круазе? На мундирах Экспедиционного Корпуса нашивки с эмблемой крестового похода».

Я стала Жаком Круазе на долгие годы и подписывала этим именем не только статьи, но и первые романы. Мне оставалось, вооружившись удостоверением прессы, получить во французском посольстве в Берне разрешение на проезд в Германию.

Шло лето 1945 года, уже два месяца царил мир, но статус военного корреспондента продолжал сохраняться. Я обзавелась формой. Мне нравилось, что ее пестрота соответствовала моему тогдашнему образу жизни, американская юбка из прекрасного оливкового драпа, французская белая блузка, на британском кителе приколот бельгийский орден. Недоставало лишь красной звезды на берет для оправдания аккредитации «корреспондента объединенных войск», слова эти по-английски нашивались вместо погон. Я расстроена тем, что придется оставить Святослава, нашедшего успокоение в своей работе, а он расстроен моим отъездом, но хорошо знает, что скучающая женщина быстро становится несносной, а я к тому же ненавижу светскую болтовню!

Граница, через которую я вновь переправляюсь в мир хаоса, рядом, но никто в точности не знает, что за ней происходит. Оставшиеся в силе глупые запреты и валютные ограничения поневоле делают из любого путешественника контрабандиста. Нельзя же месяцами питаться воздухом, к чему нас вынуждает урезанная до абсурда сумма денег, которую можно провезти.

Мое командировочное удостоверение с трехцветной полосой предписывает мне отбыть в Баден через Леррах. Я — официально аккредитованный корреспондент при ставке генерала Кенига, командующего французской оккупационной зоной. Как добраться до Лерраха? И дальше? Никто не знает. До приграничного Базеля доехать несложно. Там дожидаюсь багажа, так как флегматичный носильщик опоздал с чемоданом к отправлению поезда. Из Базеля за несколько минут на такси добираюсь до Лерраха, где томятся от безделья в отсутствии пассажиров и чемоданов швейцарские таможенники. Пешком прохожу «мертвую зону». С другой стороны меня встречают французские солдаты и немецкие пограничники. Я прибыла в опустошенную страну, где даже людям состоятельным трудно обеспечить себя, а малейший предмет из маленькой, но райски богатой соседки: чулки, сигареты, кофе — стоит целое состояние. Из уважения к форме меня не досматривают, с другой стороны, я никогда бы не стала наживаться на нищете других.

«Так вы журналистка, мадам, — улыбается солдат, — не угодно ли взять у меня интервью?» «Пожалуйста», — я достаю блокнот.

«Расскажите своим читателям, что мне здесь до смерти надоела и я хотел бы скорей демобилизоваться». Сделав заявление для прессы, он ретируется вместе с товарищами на поиски автомобиля, который доставил бы меня к коменданту. Мы успеваем еще немного поболтать в пути. Эти солдаты не испытывают ни малейшей гордости от оккупации вражеской земли, у них нет желания мстить. Как и прочие оккупанты, которых мне приходилось видеть, они явно скучают.

Высокомерие я почувствую скорее среди побежденных. Леррах, как и некоторые другие города, особенно во французской зоне, не был разрушен. Дома целы, а по охранявшимся улицам ходят хмурые жители. В городе много женщин, стариков и детей. Проходишь рядом — они не замечают, словно не видят, но иногда твой взгляд встречается с их взглядом затравленных, ненавидящих тебя пленных животных, и становится неловко. Так смотрят на меня молодая женщина и молодой калека на деревянной ноге (уцелевший после какой битвы?). Он пострадал понапрасну и знает об этом. По центральной площади гуляют марокканцы, а в бывших домах буржуа, с большими печами с красивыми изразцами, французская армия барахтается в ворохе бумаг — пропуска, предписания на жительство, свидетельства о реквизиции… На первый взгляд, оккупация оставляет впечатление огромной бюрократии.

Туристу, очутись он в Германии летом 1945 года, суждено было умереть от голода и спать под открытым небом. Все рестораны и гостиницы закрыты. Роль Провидения взяла на себя армия. Мое положение соответствует чину капитана французской армии, майора американской и позволяет пользоваться офицерскими столовыми. Коменданту предстоит расквартировать меня, военным властям — содействовать в дальнейшем передвижении (на единственном средстве транспорта, армейских автомобилях). Шикарные «мерседесы», джипы и грузовики, благодаря его величеству случаю, отвезут меня, куда пожелаю, но всегда — окольным путем. До самого Бадена так и придется ехать зигзагами.

Первую ночь я провела в квартире местных жителей. Комната чистая и светлая; на стене фотография маршала Гинденбурга. Портрет его визави снят, на выцветших обоях — более темный прямоугольник.

За ужином в компании офицеров, где меня прекрасно встречают, выясняется, что полковник пехоты, весельчак в орденах и с красной физиономией, отправляется завтра во Фрайбург-ан-Брисгау. На первый раз повезло, направление почти правильное.

Мы выехали рано утром самой длинной дорогой, выбирая объездные пути, но они так же, как и главная дорога, были загромождены по обочинам автомобильной техникой, иногда сожженной, попавшей в аварии, «раздетой» мародерами. Автопарк во французской зоне очень беден, весь транспорт в отвратительном состоянии, поэтому со сваленных в придорожные канавы автомобилей снимают все. Автомобильное кладбище делает придорожный пейзаж зловещим.

«Французам повезло, — расскажут мне позднее британские военные, — они получили при дележе самые плодородные земли, зерно, овощи и скот». И впрямь, за автомобильными скелетами просматриваются тучные нивы.

Сельскую дорогу полковник выбрал в надежде пополнить запасы вина офицерской столовой. Говорю «купить», а не «конфисковать». Ему подсказали адрес фермы. Вот она или другая, похожая.

Нас встречают почтительно, но с опаской две женщины, потом к ним присоединяется фермер, которого они позвали. Он поднимает руки к небу.

«Вина? Но ваш интендант отобрал у нас все!» Полковник разуверяет его на немецком, еще более скудном, чем мой. Никаких интендантов. Он приехал как частное лицо. Простой покупатель, зная о высоких качествах местного вина, хочет приобрести бутылку-другую. И вот одна на столе, потом вторая, мы дегустируем, оценивая букет, как и положено, говоря комплименты. Атмосфера становится более сердечной.

«О, да! у меня было винцо, и неплохое!» Фермер сохраняет полужалобную, полувозмущенную интонацию. «У меня работали пленные, поляки. И как только начались события — он не говорит поражение, — вы знаете этих людей, они принялись пить мое вино день за днем…» Я не удержалась и заметила, что эти мужчины были не простыми рабочими, а солдатами, для которых выпить за свое освобождение дело святое. «Вы ведь не будете спорить, что они оказались здесь не по доброй воле!»