Мэри Энн выпрямилась. Даже без слегка насмешливой заносчивости, сквозившей в последних словах Гигио, она видела, что он полностью взял себя в руки, что вновь смотрит на нее как на удивительную, но – в культурном смысле – крайне неразвитую особь.

Она прекрасно понимала, что происходит; пару раз она сама была в подобной ситуации, только с другой стороны. Всего два месяца назад потрясающе ловкий торговый агент, отвечавший в ее компании за Неваду, пригласил Мэри Энн на свидание и почти очаровал ее.

Вино в ее мозгу пузырилось звездным светом, и она достала сигарету и мечтательно, беспомощно попросила у торгового агента прикурить. Он уверенно, повелительно щелкнул зажигалкой, но та не сработала. Агент выругался и после нескольких тщетных щелчков принялся царапать механизм ногтями. За те мгновения, что он царапал зажигалку, его гладкая личность словно треснула по всей длине, и наружу просочилось таившееся внутри отчаяние, которое и составляло его суть. Он перестал был гламурным, успешным и убедительным молодым человеком и превратился в жалкое, нервное существо, неуверенное в себе, опасающееся, что, если хотя бы один пункт тщательно подготовленной презентации пройдет не по расписанию, сделка не состоится.

И она не состоялась. Снова взглянув на Мэри Энн, он увидел в ее глазах ледяное понимание, и его губы дрогнули. И как ни пытался он исправить ситуацию, какие умные беседы ни затевал, какие океаны блестящей настойчивости ни изливал на нее, теперь она была его повелительницей. Сквозь его магию она увидела голые желтые лампочки и скрученные ржавые провода. Мэри Энн помнила, что испытывала к нему жалость, когда попросила отвезти ее домой, – не как к человеку, в которого едва не влюбилась, но как к ребенку-инвалиду (чужому ребенку-инвалиду), который попытался совершить что-то за гранью своих способностей.

Такие ли чувства сейчас испытывал к ней Гигио? Полная бурлящего гнева и отчаяния, Мэри Энн поняла, что должна снова дотянуться до него, дотянуться в очень личном смысле. Должна стереть улыбку из его глаз.

– Разумеется, – сказала она, выбрав первую попавшуюся стрелу, – тебе не пойдет на пользу, если Уинтроп не вернется вместе с нами.

Он удивленно посмотрел на нее.

– Мне?

– Ну, если Уинтроп не вернется, мы все застрянем здесь. А если мы застрянем здесь, люди из твоего времени, которые отправились в наше, застрянут в двадцатом веке. Ты временной контролер и несешь за них ответственность. Ты можешь лишиться работы.

– Моя дорогая малютка Мэри Энн! Я не могу лишиться работы. Она моя, пока я сам не захочу от нее отказаться. Увольнение… что за концепция! Еще немного – и ты скажешь, что мне отрежут уши!

К негодованию Мэри Энн, он засмеялся. Что ж, по крайней мере, у него улучшилось настроение – причем благодаря ей. Но «моя дорогая малютка Мэри Энн»! Какая гадость!

– Неужели ты даже не чувствуешь свою ответственность? Ты вообще хоть что-нибудь чувствуешь?

– Что бы я ни чувствовал, это точно не ответственность. Пять человек из этого столетия, вызвавшиеся отправиться в прошлое, – образованные, крайне внимательные, в высшей степени надежные люди. Они знали, что риск неизбежен.

Мэри Энн возбужденно поднялась.

– Но откуда им было знать, что Уинтроп заупрямится? И нам, Гигио, откуда нам было знать?

– Даже если предположить, что такая вероятность никому не пришла в голову, – сказал он и мягко потянул ее за руку, чтобы она села рядом с ним, – следует признать, что перенос на пять веков от собственного времени сопряжен с определенными опасностями. В том числе опасностью не вернуться. Далее следует признать, что в таких обстоятельствах один или несколько человек, участвовавших в переносе, поняли – хотя бы на подсознательном уровне – эту опасность и пожелали подвергнуть себя ей. Если дело обстоит таким образом, вмешательство будет серьезным преступлением, не только против осознанных желаний Уинтропа, но и против подсознательной мотивации этих людей. И то и то имеет почти равный вес в этике нашего периода. Ну вот. Проще выразиться не могу, Мэри Энн. Теперь ты понимаешь?

– Н-немного, – призналась она. – Ты имеешь в виду что-то вроде того, как Флурит не хотела спасать тебя, когда ты чуть не погиб на микроохоте, потому что, возможно, подсознательно ты хотел, чтобы тебя убили?

– Именно! И поверь мне, Флурит и пальцем бы не шевельнула, невзирая на дружбу и твое старомодное романтическое смятение, если бы не была на грани главной трансформации с сопутствующей психологической отстраненностью от нормальных стандартов и привычных человеческих точек зрения.

– Что такое эта главная трансформация?

Гигио решительно покачал головой.

– Не спрашивай. Ты не поймешь, даже если захочешь, и тебе совершенно не нужно это знать. Это концепция и практика, свойственная нашей эпохе, как твоей свойственны таблоиды и возбуждение в ночь выборов. Лучше подумай о другом – о том, как мы оберегаем и культивируем эксцентричные личностные порывы, даже суицидальные. Позволь сказать это следующим образом. Французская революция пыталась выразить себя в лозунге Liberté, Égalité, Fraternité.[20] Американская революция использовала фразу Жизнь, свобода и поиски счастья. Мы считаем, что концепция нашей цивилизации описывается следующими словами: Абсолютная святость личности и эксцентричных личностных порывов. Вторая часть имеет большее значение, поскольку без нее наше общество имело бы такое же право вмешиваться в жизнь индивидуума, как и ваше; у человека не было бы даже элементарной свободы покончить с собой без получения нужных бумаг, заполненных нужным чиновником. Человек, захотевший…

Мэри Энн решительно встала.

– Ну хорошо! Эта ерунда меня совершенно не интересует! Ты ничем нам не поможешь, тебе плевать, что мы застрянем здесь до конца жизни, и на этом все! Я могу уходить.

– Во имя Соглашения, девочка, чего ты от меня ждала? Я не машина-оракул, я всего лишь мужчина.

– Мужчина? – насмешливо воскликнула она. – Мужчина? Ты называешь себя мужчиной? Да мужчина бы… мужчина бы… настоящий мужчина бы… Выпусти меня отсюда!

Темноволосый молодой человек пожал плечами, тоже встал и вызвал телепортер, а когда тот появился, учтиво указал на него. Мэри Энн двинулась к телепортеру, остановилась и протянула Гигио руку.

– Гигио, – сказала она, – останемся мы или уедем, я больше никогда тебя не увижу. Я так решила. Но я хочу, чтобы ты кое-что знал.

Словно догадываясь, что она собирается сказать, он опустил глаза и склонил голову над ее рукой.

При виде этого Мэри Энн заговорила мягче и нежнее.

– Просто… просто… О, Гигио, ты – единственный мужчина, которого я когда-либо любила. По-настоящему, без оглядки и всей душой. Я хочу, чтобы ты это знал, Гигио.

Он не ответил. Он по-прежнему сжимал ее пальцы, и она не видела его глаз.