– Чёрт бы тебя побрал, а!

Достал табачок с трубочкой, покурил.

Немного вокруг стола, для сугрева, станцевал.

Чуть взбодрив пристылую кровь, опять лёг.

– Вот же мерин гнедой, – шептал беззлобно, тихонько подтягивая шинель на себя.

Утром проснулись в хорошем настроении; попрощались тепло.

Это был Брежнев.

* * *

Всю войну то в землянке, то в окопе, то в штабе, то в коридорах Совинформбюро, затянутые в форму писатели будут, пересекаясь в пути, сверяться – кто жив, кто выбыл.

Покосило под Вязьмой товарищей.

Сгинула целая писательская ополченская рота в боях под Москвой в том же октябре. То ли погибли, то ли пропали без вести: драматург Вячеслав Аверьянов, критик Василий Бобрышев, писатель Степан Злобин, критик Владимир Тренин, драматург Марк Тригер…

В октябре погиб на Украине Аркадий Гайдар.

Писатель Ефим Зозуля в ноябре умер от ран.

В январе 1942-го на Южный фронт приехал Пётр Павленко. Шолохова он застал в землянке: тот сосредоточенно думал над двадцатистрочной заметкой. Павленко посмотрел-посмотрел на друга Мишу, которого чтил необычайно высоко, и повторил и так давно понятное:

– Тебе такие задания давать – всё равно что поручать пятитонным молотом выковать швейную иголку. Неразумно. Тебе бы роман сделать, брат золотой. А корреспонденции эти – и без тебя есть кому писать…

Шолохов смолчал.

Но после десяти коротких очерков, написанных за восемь месяцев войны, он действительно перейдёт к серьёзным литературным формам и никаких корреспонденций больше писать не станет.

В двадцатых числах января ему предоставили несколько дней – проведать дом, семью. 26 января он навестил свой табор из Шолоховых и Громославских в Николаевске. Оттуда крутанулся к матери в Вёшенскую, посмотреть, что там и как. Тут же явились партийцы, колхозники соседи.

Вслед за декабрьским контрнаступлением под Москвой, отдавившим немцев от столицы, началась Ржевско-Вяземская наступательная операция: освобождали метр за метром Московскую область, Рязанщину, тульские земли. Шолохов видел, что ситуация выправляется.

Вспоминают, что в этот приезд он был уверенный, спокойный: стол накрыли, сам попросил спеть ему любимые казачьи песни: «Из-под тоненькой беленькой блузочки…» и «На речке было, братцы, на Камышинке…» – она упомянута в «Тихом Доне», про Ермака, её особенно любил. Вспоминали потом казаки: «Долго мы её играли. Кончится песня, а Шолохов начинает её снова».

Уже собрался обратно в Каменск, но тут его вызвал в Куйбышев замначальника Софинформбюро Соломон Лозовский: кандидат в члены ЦК, замнаркома иностранных дел, тоже депутат Верховного Совета. Шолохов срочно понадобился для работы с западными читателями и слушателями. Советское правительство очень надеялось, что своим выверенным словом лучшие советские писатели помогут уговорить союзников открыть второй фронт.

* * *

И здесь смерть схватила Шолохова в самые объятия свои.

Сколько раз под обстрелами он нёсся на машине, сколько ползал посреди простреливаемых полей, сколько ждал прямого попадания в блиндажах. Но никогда не знаешь, где тебя подстережёт.

При посадке самолёт, в котором летел Шолохов, потерпел крушение. Со страшной силой ударился о землю. Один из двух лётчиков погиб сразу же, второго извлекли с переломом позвоночника. Шолохов при падении ударился головой о перегородку, потом на него обрушился ящик со снарядами. Всё это должно было его убить, но он даже не потерял сознание.

Шолоховский ангел в том самолёте вцепился в него и отнял его у смерти.

Писателя с огромным трудом извлекли через турель – установку для крепления пулемётов.

Поначалу, когда только вылез из покорёженного железа, он и вовсе подумал, что на нём ни царапины. Грудь побаливает и голова гудит, но в целом – ерунда. Шёл к машине на своих ногах.

Его привезли в здание санитарной части Управления НКВД по Куйбышевской области на улице Разина, где теперь работали лучшие врачи страны. Ещё в октябре 1941-го в Куйбышев было эвакуировано Лечебно-санитарное управление Кремля. Шолохова осмотрели великий хирург, создатель советской клинической школы Сергей Иванович Спасокукоцкий, профессор МГУ, орденоносец, основатель школы клиники внутренних болезней, терапевт Максим Петрович Кончаловский и выдающийся советский рентгенолог Василий Акимович Дьяченко.

Выяснилось, что у него тяжелейшая контузия, сотрясение мозга, смещение органов грудной клетки и несчётное количество ушибов.

– Ну и башка у вас! – с мрачным восхищением, но озадаченно сказал Спасокукоцкий: светило, ему 71 год был уже, он всё в своей практике, казалось бы, повидал. – Чугунная башка. Такие удары выдержать – невероятно!

Врачи приказывали ему лечь в больницу, но куда там:

– Дома долечусь, милые мои доктора. Домой мне надо. Там всё пройдёт сразу.

Пытались остановить, перечить, уговорить – ни в какую. Шолоховский характер – он же его Гришке Мелехову дал поносить.

Светила, конечно же, пожаловались партийному руководству: снимаем с себя ответственность, но он совершенно неуёмный – этот ваш полковник Шолохов.

Так и отбыл в Николаевск. Семья уже переехала в новое жильё: пятиоконный отдельный одноэтажный дом на улице Ленина.

Сам себя не видел, только пальцами иногда по пути ощупывал, поэтому, когда явился, радость показалась ему несколько, что ли, скомканной.

– Господи! Миша! – вскричала жена и схватилась за сердце. Тёща перекрестилась. Выбежавшие было дети – отпрянули назад, словно ожила самая жуткая сказка.

За сутки Шолохов обратился в чудовище.

Сын Миша вспоминал много-много лет спустя: «До сих пор помню чувство безотчётного детского страха, подавившего во мне всякое желание броситься к отцу. Мне было страшно даже подойти к нему…»

Шапка на его голове держалась на самой макушке. Голова обратилась в натуральную тыкву. Странно, что он не умер по дороге к семье.

Теперь уже домашние пытались отправить его в больницу – но куда там! Если три светила при поддержке чинов из куйбышевского НКВД не уговорили, – то куда уж тут домашним?

Принимать твёрдую пищу Шолохов был неспособен. Председатель эвакуированного с Украины колхоза по фамилии Перепелица привозил сливки, и Мария Петровна по ложечке кормила мужа. Каждый глоток давался с жестокой мукой, поначалу сразу рвало. Потом, когда надрывающийся организм догадался, что ему желают добра, пища начала усваиваться, но при каждом почти кормлении случался приступ безудержного кашля. А что такое вот этот кашель – когда грудь взрывается даже от вздоха – пытка. Просто пытка…

Но какое у него было здоровье тогда!

День, другой, неделя, вторая – голова ещё раздутая, сам худой, но глаза уже смеются: не держите меня, несчётные родственники – пора в путь.

Как Мария Петровна вспоминала, «едва шапка начала на голову наползать» – стал собираться. Усы вырастил – во-первых, больно губам, во-вторых, они хоть как-то скрывали последствия травмы, придавая лицу очертания и форму.

Пока отлёживался – продлили ещё на год полномочия депутатов Верховного Совета: тем, кого не расстреляли, как Малкина и Евдокимова, и кто не сбежал, как Люшков.