– Джереми только что сказал мне. Поэтому мы и не пошли купаться. Я поехала домой. Захотела домой. Я так захотела к тебе… – Вдруг лицо ее по-детски скривилось. Филлис притянула ее к себе и сгребла в неуклюжие объятия; целуя Джудит в голову, принялась укачивать ее, как малого ребенка. – Мне кажется, я этого не переживу, Филлис. Не хочу, чтобы его не было. Я всегда знала, что он где-то есть; в голове не укладывается, что теперь его нет. Теперь он – нигде…

– Тсс…

И пока Филлис качала Джудит, она вдруг поняла. Все стало на свои места. Любовью Джудит был Эдвард Кэри-Льюис, а не Джереми Уэллс. Она была так уверена, лелеяла надежды – и все время ошибалась. Джудит отдала свое сердце молодому Кэри-Льюису, и вот он мертв.

– Тсс… ну-ну…

– О, Филлис…

– Поплачь, поплачь.

«Жизнь так жестока, – думала Филлис, – не говоря уже о войне. Но что толку мучиться и держать горе в себе? Лучше дать волю чувствам, выплеснуть их наружу в потоке слез, пусть природа возьмет свое, и пусть великий целитель время делает свое дело».

Три дня прошло, прежде чем Джудит снова появилась в Нанчерроу. Был первый день августа, и шел дождь – теплый проливной корнуолльский дождь, оживляющий сады и поля, освежающий воздух. Вздувшаяся река клокотала под мостом, цветы курослепа, растущего по зеленым берегам, скрылись под водой, на дорогах стояли лужи, и с веток градом срывались крупные капли.

В черном непромокаемом плаще, но с непокрытой головой Джудит катила на велосипеде. От деревни на холм она поднялась пешком, у ворот Нанчерроу снова села на велосипед и поспешила дальше, по извилистой сырой аллее. Все вокруг блестело, омытое дождем, и гортензии склонили свои шапки под грузом тяжелых капель.

Добравшись до дома, она поставила велосипед у парадной двери, вошла и тут же остановилась, заметив старую детскую коляску Кэри-Льюисов, классическую, как «роллс-ройс». Коляска стояла в передней, видимо пережидая дождь, чтобы, как только он кончится, Клементину можно было снова вывезти в сад за необходимой порцией свежего воздуха. Джудит расстегнула плащ и бросила его на деревянный резной стул; вода закапала с него на выложенный плитняком пол. Потом, подойдя к коляске и заглянув в нее, Джудит залюбовалась прелестным ребенком с пухлыми щечками-персиками и темными шелковистыми волосиками на украшенной оборками батистовой наволочке. Клементина крепко спала, замотанная в тонкую шаль, но одну ручку ей каким-то образом удалось высвободить, и, словно крошечная морская звезда, с трогательной складочкой на запястье, она лежала ладошкой кверху на розовом шерстяном одеяльце. Было что-то вневременное в безмятежном младенческом сне, над которым не имели власти никакие трагедии, уже произошедшие или происходящие в данный момент. Джудит пришло в голову, что это-то и есть невинность. Она прикоснулась к ручке Клементины, увидела крохотные безупречные ноготки, втянула в себя исходящий от малышки аромат – смесь запахов чистоты, шерсти и гигиенического талька фирмы «Джонсон и Джонсон». Один только взгляд на эту малютку утешал и ободрял несказанно.

Немного погодя она оставила спящую девочку и прошла в холл. В доме было тихо, но на круглом столе у подножия лестницы стояли цветы и, как обычно, лежала кипа писем с наклеенными марками, ждущих, когда кто-нибудь отнесет их на почту. Джудит минутку постояла, но никто так и не появился, и она двинулась по коридору к малой гостиной. Дверь была открыта, и на другом конце комнаты, в эркере, она увидела Диану, сидящую за письменным столом, который раньше находился в большой гостиной, но был переставлен сюда, когда ее закрыли на время войны.

Перед Дианой были разложены письменные принадлежности, но ее авторучка лежала на столе, а сама она просто сидела и глядела в окно на дождь.

Джудит позвала ее по имени. Диана обернулась, и какое-то мгновение ее прекрасные глаза оставались пустыми, как бы невидящими, потом прояснились – она узнала девушку.

– Джудит! – Она протянула руку. – Дорогая, ты пришла.

Джудит вошла, закрыла за собой дверь, быстрым шагом пересекла комнату и наклонилась к Диане, чтобы обнять ее и поцеловать.

– Так приятно видеть тебя.

Лицо у нее было бледное, осунувшееся, невыразимо усталое, однако выглядела она, как всегда, элегантно – в полотняной плиссированной юбке и небесного цвета шелковой рубашке, на плечи был накинут кашемировый джемпер. И ее жемчуг, и серьги, и помада, и тени для век, и духи – все было на месте, все как всегда. Джудит не могла не восхититься, а еще – не почувствовать огромного облегчения: застать Диану в неопрятном виде, растрепанную, одетую кое-как было бы равносильно концу света. С другой стороны, Джудит прекрасно понимала: то, что Диана продолжала следить за собой, было чем-то вроде брони, средством психологической защиты, и то, что она по-прежнему тратила на себя, на свой внешний вид столько времени и сил, говорило о ее большом мужестве. При одном взгляде на нее всегда душа радовалась. И теперь, ради родных, ради Неттлбедов и Мэри, она обязала себя не распускаться.

– Уж и не чаяла тебя увидеть.

– Ах, Диана, как я вам сочувствую…

– Дорогая, прошу тебя, не будем… Какая гадкая погода! Ты приехала на велосипеде? Должно быть, промокла до нитки. Присядь на минутку, поболтаем.

– Я вам не помешала?

– Помешала, но я и хотела, чтобы мне помешали. Всегда терпеть не могла писать письма, а тут столько их пришло, и я просто обязана постараться всем ответить. Забавно, я всегда считала, что эти письма с соболезнованиями – простая дань вежливости, и писала их потому, что так положено. Я не понимала, как много они значат. А теперь перечитываю их снова и снова, и даже самые банальные соболезнования наполняют меня гордостью и греют душу. И знаешь, что самое удивительное? Все говорят об Эдварде по-разному, как будто каждый ведет речь о каком-то своем Эдварде. Кто-то говорит о его доброте и душевной щедрости, кто-то вспоминает какой-нибудь забавный случай, кто-то рассказывает о том, как он проявил особенную чуткость, или всех развеселил, или просто был очень мил. А Эдгар получил очень трогательное письмо от командира Эдварда. Вот бедняга, представь только – ему приходится писать безутешным родителям, всякий раз ломая голову над тем, что сказать.

– И что он написал об Эдварде?

– Каким молодцом он показал себя во Франции и потом в Кенте. Как он никогда не падал духом и не терял чувства юмора, как любили и уважали его товарищи. По его словам, Эдвард под конец был очень измотан – слишком много приходилось делать боевых вылетов, но он ни разу не показал своей усталости, ничто не могло его сломить.

– Полковника такие слова не могли оставить равнодушным.

– Да. Он носит это письмо у себя в бумажнике. Наверно, так и не расстанется с ним до своего смертного часа.

– Как он?

– Не может прийти в себя. Но, как и все мы, старается не показывать вида. Вот тебе еще одна странность. Каждый из нас: Эдгар, Афина, даже малышка Лавди – все нашли для себя в чем-то утешение, открыли какие-то внутренние ресурсы, о существовании которых раньше никто и не подозревал. Афина, естественно, занята своей малюткой. Такая чудная! А Лавди каждое утро встает все раньше и раньше и спешит на работу в Лиджи. Забавно, по-моему, она в общении с миссис Мадж черпает какие-то моральные силы. Видно, когда нам приходится поддерживать других, то и самим становится легче. А я все думаю о Бидди, о том, каково ей было, когда у нее погиб Нед. Ужасно, что у нее больше нет детей, что ей не на кого больше тратить материнское чувство. Как она, должно быть, все это время страдала от одиночества! Несмотря даже на то, что ты была рядом. Наверно, ты ей жизнь спасла.