не понимает, и поэтому она в простых житейских словах излагает ему свое мировоззрение. Богатые – богаты, тут ничего не поделаешь, бедняку же надо подумать, как ему быть. Бунтовать – смысла нет, погубишь и ту малость хорошего, что может тебе дать жизнь. Пирог испечен, и ты его не сделаешь ни лучше, ни хуже, надо лишь не упустить своего куска.

– Разве я не права? – спрашивает она в заключение.

Ганс считает, что она не только не права, а наоборот, легкомысленна, делает скороспелые выводы, и он собирается осторожно объяснить ей, в чем суть дела. Но она тотчас же его перебивает и рассказывает об одном коммунисте, которого она любила. Но из этого ничего не вышло; у него для нее никогда не было времени, а если выдавался свободный часок, он замучивал ее своими теориями. Его отовсюду выгоняли, хотя он был отличным рабочим, гнали его за коммунизм, а напоследок посадили даже под замок.

– Вот тебе и все, и пусть это послужит тебе уроком, – наставительно сказала она.

От такого ползучего оппортунизма у него пропала охота объясняться – гиблое дело. Ганс протрезвел. Волосы Жермены утратили свой рыжевато-золотистый блеск, кожа уже не пленяла его своей необычайной белизной; он вдруг увидел, что мать была права: Жермена действительно неряха, блузка у нее вся в пятнах.

Но дело сейчас не в привлекательности Жермены и не в ее политических убеждениях. Вопрос в том, выполнил ли он поставленную перед собой задачу, выяснил ли свои отношения с Жерменой.

– Но вы хоть поняли наконец, почему я тогда в «Африканском охотнике» не дождался вас? – настойчиво спросил он.

– Нет, не поняла, дурень ты, – ответила она и, посмотрев на него долгим взглядом, не то с насмешкой, не то с сожалением – он так и не определил, – принялась за уборку.

* * *

Если уж Гансу не вполне удалось создать ясность в вопросе с Жерменой, то ему надо хотя бы возможно лучше устроить перед своим отъездом отца. Материальных затруднений они сейчас не испытывали; после концерта на улице Ферм перспективы улучшились настолько, что, пожалуй, на год-два Зепп не будет знать нужды. Но отец непрактичен, как малое дитя, и крайне инертен; если его не подтолкнуть, он так и будет жить в неудобной, отвратительной берлоге. Надо хотя бы вытащить его из дрянной гостиницы «Аранхуэс» перед отъездом в Москву.

Не откладывая, принялся он искать для отца квартиру и все ближайшие дни носился в поисках по городу Парижу. Задача нелегкая: вкусы у него и у Зеппа такие же разные, как и потребности. Но в конце концов он нашел на набережной Вольтера две большие, по-старинному обставленные уютные комнаты с чудесным видом на реку. Квартирка такая, что, будь Зепп в несколько лучшем настроении, она могла бы напоминать ему Мюнхен. Ганс попросил квартирохозяина условно оставить комнаты за ним, но тот высокомерно заявил, что их у него с руками оторвут, и не согласился ждать.

Гансу не хотелось упустить эту квартиру, и он решил сегодня же поговорить с Зеппом, а заодно и сказать, что недели через две-три он уезжает. Приятным этот разговор, конечно, не будет.

Он направился к станции метро, шел не глядя, думая о предстоящем разговоре с отцом. У самого входа в метро он остановился как вкопанный. В нескольких шагах от него стояли юноша и девушка и по-парижски, совершенно не стесняясь, прощались друг с другом. Они долго целовались, словно были здесь одни, затем девушка взяла юношу за плечи, еще раз заглянула ему в глаза, и они опять принялись целоваться; наконец разошлись. Такого рода интимные сцены на людях всегда были противны Гансу, но он привык к ним. Однако прощание этой парочки его взволновало, и не без основания: юношу он хорошо знал. Это был его старый школьный товарищ, а позднее – противник, выступавший против него в Союзе молодежи, Игнац Хаузедер. Девушку он знал еще лучше. Это была Жермена, вернее, мадам Шэ.

Ганса эта картина – Хаузедер и Жермена, милующиеся на людях, – прямо-таки потрясла. Он знал, что Жермена легкомысленна, но ему было досадно, что она избрала именно Игнаца Хаузедера, этого хвастуна и пустозвона. «Моя Жермена», – произнес он мысленно. Что это, ревность? Значит, то, что он чувствовал к Жермене, было все же любовью? Одно несомненно: его больно задело, что он застал ее с другим.

Он стиснул зубы, когда представил себе, чего только не наговорил о нем Хаузедер Жермене. Но его ведь нисколько не интересует их мнение, ему наплевать, что они о нем думают. Нет, ему совсем не наплевать. Наоборот, стоит ему представить себе, как они, сидя или, может быть, лежа вдвоем, смеются над ним, и его всего переворачивает.

Он с трудом успокаивается. Теперь по крайней мере между ним и Жерменой безвозвратно все кончено и незачем более ломать себе голову над этой проблемой. Хорошо, что Ганс Траутвейн не связался с женщиной, способной путаться с таким субъектом, как Игнац Хаузедер.

* * *

В этот вечер Зепп был снова очень односложен и рассеян. Ганс нетерпеливо ждал подходящей минуты, чтобы сообщить отцу неприятную новость о предстоящем отъезде, но ужин прошел, Ганс уже и посуду помыл, а Зепп все еще не сказал слова, за которое Ганс мог бы зацепиться. Он сидел в своем клеенчатом кресле, опять уж изрядно продавленном, и так ушел в свои думы, что у Ганса не хватало духу огорчить отца грустной для него новостью.

Зепп думал о старике Рингсейсе. Говорили, что дни его сочтены, и мысль Зеппа упорно возвращалась к тому, что у старика перед самым концом все-таки «сдали нервы». Зепп вспоминал, что Рингсейс часто бывал педантичен и по-профессорски рассеян, но бывал он и мудрым, ясным, а порой все-таки смешным. Зепп думал о прямоте этого человека, о его честности, его глубокой доброте, о истинной гуманности, которую он излучал. И вдруг Зепп понял, что мысленно пишет некролог.

Как же глубоко отравила его журналистика: думая об угасающем друге, он не мог не видеть мысленно полосы «ПП» с напечатанным некрологом. Как же крепко завладела им профессия, которую он сам себе навязал, – близкий человек и тот становился материалом для ротационной машины. Зепп вскочил, стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Кончено. Надоело. До тошноты. J’en ai marre, – и повторил: – J’en ai marre[37].

– В таких случаях лучше было бы ca m’emmerde[38], – добродушно поправил его Ганс; он знал по опыту, что на отца как-то успокоительно действует, когда он исправляет его французский язык.

– Ну