– Надо к концам трубок дутые бурдюки водной окраски привязывать. Бурдюки с судна незаметны, сами не тонут и концы трубок над водой удерживают. – Когда-то Бомелий рассказывал про одного италийца-розмысла Ленарда, коий таким макаром чужой флот потопил.

Сыскари с неподдельным уважением воззрились на него – всё-то на свете наш великий царь знает, всё ему ведомо! Третьяк даже дёрнулся к царской руке, поцеловать, но задел рукавом посуду, рухнувшую на пол, отчего обескуражился и смолк.

Вдруг из-за двери донеслись крики, топот, громкий лепет, шум, грохот чего-то упавшего, отчего вздрогнул пол и подпрыгнула посуда на столе. Арапышев и Третьяк Скуратов напряглись, засунули руки за пазухи. Шиш прыгнул к дверям. Штаден схватился за ножны. Биркин прикрыл спиной царя.

В трапезную ввалился клубок из слуг, висевших, словно лайки на медведе, на протоиерее Мисаиле Сукине. Здоровый старик, в дымину пьян, с багровым лицом, без клобука, в рваной рясе, с мокрой бородой, полыхая бранью, отпихиваясь от слуг, рвался к столу, воздев зажатые в кулаке листы:

– Прочь, пьявки! Дорогу! Сколько дверей в треисподнюю тебе, ироду, на роду написано открывать? Обуздайся! В грехе утопаешь, яко свинья в жире, но ужо вонзит Бог пику отмщенья – чего верещать будешь?..

Недовольно поморщился:

– Таково-то в праздник к своему духовному чаду приходить?.. Не вопи, не выпь на болоте!.. Чем на сей день не угодил?..

Сукин взревел:

– Чем? Чем? Людомор! Идол без сердца! Где мой племяш Митяй Сукин? Где брата моего сынок? Ты мне на Писании клялся – Митяя простил и отписал в войско, а почто Митяй у тебя тут, в Синодике, записан? – потряс смятыми листами. – Это как? Когда убил, зверь? Где Митяйка, золотая голова? Убил, растерзал, зверь, параболван[234] алчный, мойщик сатаны! – взвился Сукин криком.

Хотел было отбрыкаться:

– То иной Митяй… Твой – один, а в синодике – другой… – но старик с рёвом «Врёшь, лгун безбожный! Митяйку уже с Пасхи ищут, найти не могут! А он вон где, в списках убиенных!.. У, зверь, страдник пекла!» ринулся на царя.

Штаден и Шиш свалили его на пол, а Третьяк Скуратов с каменным лицом, исподтишка, не глядя, перекинул им утиральную тряпку – заткнуть рот настырному упрямцу, – пробормотав при этом:

– Пару раз брязнуть безумному попу по сусалам тоже не помешает!

Мисаил Сукин, пытаясь встать, дёргаясь на спине, как огромный перевёрнутый таракан, вопил, расшвыривая листы:

– Ты для какого чёрта эти свои бумажки пишешь? Ими зад подтереть! Ты кому синодиками да молебнами глаза застить хочешь? Господу нашему Всезнателю? Ему и так всё известно, твои подсказки не надобны! Тьфу и растереть! Мёртвому припарки! Не выйдет, змееуст, бумагой от своих кровавых скаредных дел откупиться! Говорильней мясобойню не перешибёшь! Твои винности прямо во ад ведут! Где Митяйка, голубиная душа? Что ты с ним сотворил, человекоядец? Хоть тело отдай, похороню! У, проклинаю, иуда, убивец! – И протоиерей, дико вертя клокастой головой, умудрился плюнуть на царский сапог.

Этого уже он не выдержал, бросился на Сукина, цепко ухватил за горло под бородой, припал к волосатому уху, шипя:

– Заткни хайло, отче, не то заяю уста навсегда! Тошно от твоего псоволаяния! Бывает, и зверь своего поводчика рвёт! Не погляжу, что духовник! Сдохнешь вмиг! – и ощутимо сжал старческий острый кадык, отчего Сукин булькнул и обмяк, закатив глаза, словно уже копыта откинул, душить некого…

Нависнув над духовником и медленно исподлобья оглядываясь, как орёл с добытой дичи, повременил. Потом приподнял старика за шиворот:

– В день архангела Михаила надлежит брататься, мириться и обиды забывать! Прости мне, отче, все мои великие пред тобой прегрешения, заодно и будущие! Лучше меня знаешь: я – всего лишь длань Господня, и больше ничего!.. Моим рукам – токмо Господь хозяин! Моих слов – Он слагатель! Посему уймись и хвост свой подожми. Вот, жалую… Ты проклинаешь меня, а я, как и положено брату во Христе, смиренно тебя золотом и алмазами отплачиваю. Бери! – Кое-как стянул с пальца один из перстней и впихнул старику в рот, потом поцеловал в потный вонючий висок. – Любимый отче! Пусть лишь драгоценная мудрость вещает из твоих уст!

– Государь! Проглотит! Пьян как обезьян! Сожрёт! Подавится! Сглотнёт! Губошлёп! Задохнётся! – всполошились за столом, но Сукин, оглядываясь одним глазом, выплюнул перстень в ладонь и обалдело уставился на сей внезапный дар: уже был готов к последней удавке, а тут – на́ тебе!

Он, отдуваясь, отвалился на руки Шишу, приказал:

– Старика – в похмельную камору! Да водопойную бадью поставить. И поганое ведрище не забыть! А листы синодика, – слабо повёл рукой, – все до единого собрать. Не для того писаны!

Слуги волоком потащили замолкшего Мисаила Сукина, стали подбирать с пола упавшую посуду, заметать объедки. Биркин собрал листы, подал с поклоном государю. Тот наскоро разложил их в две стопки и велел спрятать в углубление за иконой Богоматери.

– Пусть пока там, в святом месте, отлежатся… – Велел наполнить чаши. – Братья во Христе! Состольцы! Негоже в будни разглагольствовать, а в праздники – безмолвствовать! В день архангела Михаила воспоём о его подвигах! Он – тот, кто не боится ходить по аду и даже свёл однажды туда Святую Деву Марию, дабы показать ей муки грешников! А кому были вверены души Богородицы и Авраама при перенесении их с бренной земли в горние выси? Ему! Ему! А кто вострубит в бараний рог, призывая на Страшный суд? Он! О! Великому архистрагу Небесного воинства Господня, архангелу Михаилу поём мы хвалу и почёт и просим защитить нас, сирых, от бед, грехов и соблазнов мира земного!

Явилось горячее мясное. На круглых подносах – жаркое из кабанятины, разварная говяжья убоина под хреном, обжаренная в сухарях молочная поросятина, тушёная баранина с изюмом, урюком и курагой. Тут же несли новые, известные после Казани блюда из пресного теста: верчёная лапша и ушки-пельняни с мясом, луком и горохом.

Велел Биркину попробовать от варёного мяса, съел немного, обильно обмазав горчицей. Спросил с некоторым раздражением:

– Чего всё молчишь, Родя?

Биркин рассеянно качнулся:

– Дел много. Государь, к Москве тайное посольство из Иберии прибыло. Союза и подмоги ищут против басурман. Там, в Иберском царстве, беспокойно: в одной половине персы правят, в другой османы разбойствуют…

Перекрестился:

– Избави Господь! Делёное царство – разбитая чаша! Ох, горе! Чтоб пусто было сарацинам проклятым, никому покоя не дают! Нас-то от персов и турков Кавкасийские горы защищают, а иберцев – кто, кроме Бога? Одним Святым Духом держатся! Знаю, знаю. Помню. Но переть на Персиду? Начинать грызню с османами? Со шляхтой и крымчаками еле справляемся! Что делать? Войной на них идти?.. Как их выдавить из Иберии, если не силой?.. А где силы на эту силу взять?.. Ливонская война все силы высосала… сил нет нехристей осилить… – увяз в словах и затих.