и дело залезала на кусты верб и наламывала целые охапки веток с серёжками, а потом сосала те серёжки, как леденцы. Первый взяток мёда пчёлы брали именно с ивовых верб-серёжек.

Из всей части пойменских деревень, относящихся в последние годы существования поймы к территории Брейтовского района, особо увлекался пчеловодством делицкий хуторянин Максим Васильевич Голубин. Он не раз говорил, что лучшего места для пчеловодства, чем Молого-Шекснинская пойма, вряд ли можно было сыскать на огромном пространстве русского северо-запада.

Я хорошо помню Максима Васильевича. То был незаурядный человек, страстно любивший живую природу. Высокий лоб Голубина, его светлые усы под носом с горбинкой и обезоруживающая улыбка придавали его лицу особое благородство. Когда он говорил, то, пожалуй, сильнее всех волжан окал по-мологски.

Жил он в небольшом хуторке Делицы вблизи Мологи в полуверсте от села Борисоглеба, а от Брейтова — всего в семи верстах. Как и многие другие, хутор Делицы образовался в пойме в начале двадцатых годов. Семья Голубиных переехала жить на делицкий хутор из ближней от села Борисоглеба деревни Новинка-Скородумово. Жить в Делицах — была одна красота, уж очень там была хороша природа. Почти на полверсты от окон хуторских домов тянулось озерко — узкое, с золотистыми карасями. На многие версты к западу от хутора уходил вдаль пахучий сосновый бор, перемешанный с ельником. Крестьянские поля и травяные луга, рыба, дичь, грибы, ягоды — всё было рядом с хутором.

О Максиме Васильевиче Голубине помнят теперь немногие. А между тем он верно служил отечеству, русской земле. В Первую мировую войну юный Максим был призван на службу Его императорского Величества последнего царя России Николая II. Служил во флоте, на Балтике. И оказался на крейсере «Аврора» огромном по тем временам морском судне с командой в 578 человек. Когда 25 октября 1917 года «Аврора» произвела сигнал к штурму Зимнего Дворца в Петрограде, Максим Голубин был на крейсере. Потом во время коллективизации хутор Делицы и хутор Ножевской объединили в колхоз, который носил имя декабриста Рылеева. С первого дня организации того колхоза и до переселения людей из поймы Голубин работал в колхозе сначала счетоводом, потом председателем.

Всё свободное время Максим Васильевич использовал для занятия любимым делом — для ухода за пчёлами. Любил он их, ухаживал за ними, как истинный пчеловод, знал многие тайны жизни этих удивительных созданий природы. Мёд от голубинских пчёл потребляли многие крестьяне окрестных с хутором Делицы деревень, и зачастую без всякой платы. За пчеловодческий труд Максим денег не брал. Большую часть мёда он не продавал, а раздавал бесплатно…

Часть 2. Былая жизнь людей поймы

В большой семье возле странных холмов

Людей в Молого-Шекснинской пойме жило немало, и все одинаково: не бедно, да и не богато. Крестьянские семьи по тамошним деревням были многолюдными. Я и сам появился на свет в большой семье.

Родился я в сенокос, в конце июня 1919 года в семье Ивана Никаноровича Зайцева — крестьянина деревни Новинка-Скородумово Брейтовской волости уезда Мологского, губернии Ярославской. Две мои набожные бабки и мать обратились к местному священнику из села Борисоглеба отцу Федору. Приближался праздник в честь святых Петра и Павла. Отец Федор трижды, как полагается, окунул мое нагое тело в купель и нарёк Павлом.

У моего деда по отцу, Никанора Феоктистовича Зайцева, и его супруги Анны, моей бабушки, родилось десять детей, из которых в живых остались шесть сыновей. Все шесть выросли, обзавелись семьями и много лет подряд сообща тянули нелёгкую лямку крестьянской жизни. До 1922 года наша семья и семья деда жили вместе. В избе Никанора в ту пору народа скопилось — двадцать два человека. Семья была похожа на улей, где под одной крышей, словно пчёлы, жили три старика, двенадцать молодых мужиков и баб и семеро их детей. Обедали за четыре приёма: сначала ели дети, потом шесть сыновей Никанора, после усаживались шесть его снох; последними трапезничали глава семьи со своей женой Анной и дряхлый старик Феоктист. Сыновья Никанора на аппетит не жаловались: как садились есть, ставили на стол блюдо с варевом не меньше ведра.

Хотя в Никаноровской семье было семь здоровых мужиков и все они долгое время работали сообща — в один котел совместной жизни, ни сам Никанор, ни один из его сыновей не норовили стать зажиточными крестьянами. Семья жила по-тогдашнему средне. Спали на самодельных кроватях, да и то не все. Зимой — только старшие. А кто помоложе да ребятня застилали пол домоткаными постельниками и укладывались на них. А ложились-то не на спину, а на бок, чтобы занимать меньше места на полу. На ночь одни супруги отгораживались от других ребятами. В спальных постельниках и подушках хрустела солома; укрывались холщовыми дерюгами. За зимнюю ночь воздух в избе становился смрадным, как дух в литейке старого завода, где даже к такому зловонному запаху люди привыкают. Спальное одеяние с ночи на день убиралось из избы на мост, что был прямо перед ней. Постельники с подушками и дерюгами постоянно большим штабелем возвышались за входной дверью избы. Летом спать было легче. В избе, развалясь на соломенных постельниках, как господа, спали только три старика — Никанор с Анной и мой прадедушка Феоктист. Сыновья, снохи, внуки деда размещались на ночь кто в чулане, кто на мосту, кто на поветях над скотиньим двором.

Стряпать по утрам вставали сразу четыре бабы: бабушка и трое молодок. Двое крутились у печи с чугунками, горшками, ухватами, чистили сразу по полмешка картошки, месили большую квашню теста, чтобы испечь хлеб. А ещё двое на дворе, ухаживая за скотиной: поили и задавали ей корм.

Мы три года прожили у дедушки. Жили в тесноте, но спокойно и безобидно. Все друг друга уважали, норовили во всём потрафлять главе семьи. А он был домовитый, хороший старик, за наживой не гнался, никого не обижал, члены семьи ему доверяли во всем.

После революции крестьянам делили землю по