дуб. Такие леса летом походили на своеобразные северные джунгли. В те чащобы местами не мог проникнуть из-за буйной листвы солнечный свет. Там-то крупной чёрной смородины и бывало в изобилии. В последний месяц любого лета пойдёшь, бывало, от деревни к ближнему лесу, раздвинешь руками кусты подлеска — и замрёшь очарованный. На раскидистом смородинном кусте, казалось, широкой лапчатой листвы меньше, чем чёрно-смолянистых ягод. А если присядешь возле того куста на корточки, то увидишь, как отяжелевшие от спелости гроздья ягод гнут ветки к самой земле. Шагнёшь чуть в сторону, оглядишься по сторонам — совсем рядом, окружённый крапивой, красуется ещё один смородинный собрат, да раскидистее кроной и плодовитее первого. Двинешься дальше в глубь ольшаника — и в тех его лесных зарослях, где земля между кочек и лесных выворотней покрыта толстым слоем опавших в прошлые года листьев, которые от гниения вперемешку с водой образовывали мягкую подушку, увидишь смородину еще дюжее. На гривках и земляных кочках кусты мощней и стеблями, и ягодой.

Гниение и прелость прошлогодней растительности порождали бесчисленные полчища комаров, личинки которых, разрыхляя почву, благотворно влияли на плодовитость всей междуреченской земли.

С тех пор, как люди поселились в пойме, и до последних дней её существования нередко бывало, что к веткам смородинных кустов, которые росли в ольшаниках местами большими колониями, рука человека не прикасалась подолгу. Ягоды лепились гирляндами, гроздьями свисали к земле, словно крымский виноград. Были они крупные, чёрные и на каждой, как на горошине, покрытой лаком, играл зайчик солнечного света. Возьмешь, бывало, ту набухшую от спелости ягоду в рот, и её пряный кисловато-сладкий сок ударяет по языку и нёбу, как глоток хмельного свежего пива. Бывало, обери ягоды только с одного куста, и добрая банка варенья будет стоять в голбце[534] для чайного лакомства в зимнее время. Только вот варенья в прежние времена жители поймы почти не варили: тогда не было столько сахару, как теперь. Чай тогда пили не внакладку, а вприкуску, да еще и с оглядкой. С маленьким кусочком сахара выпивали, бывало, по цельному ведёрному самовару. Да и то не в каждой крестьянской семье.

Кто собирал в лесу чёрную смородину, то её сушил, а зимой пёк с ней пшеничные пироги или заваривал те ягоды кипятком и пил вместо чая, это считалось пользительным, как лекарство.

Красная смородина росла в пойме обособленно от чёрной. Она чаще встречалась в ивняке, на склонах оврагов, в низинах покосных лугов, по берегам озёр, малых речушек и ручьёв. Этот вид смородины был тоже плодовит. Ягоды были бордового цвета и кисловато-сладкие на вкус, деревенская детвора любила красную смородину. В середине августа всегда ягоды заманивали ребят своей прелестью в кустарники. Дети лакомились теми ягодами не хуже, чем пряниками. Выберутся из смородинных кустов на поляны и лужайки перемазанные ягодой, словно красной краской, — лицо красно, руки красны… Мальчишечьи рубахи и штаны, девчоночьи платья тоже от раздавленных, красных ягод пятнились узорами от воротов до подолов и кромок штанов. Мамки и бабушки за то выражали своим отпрыскам недовольство всяк по-своему. Отстирать ягодное пятно было непросто. Да и мыло-то в те времена Бог весть как доставали.

Красную смородину никто из местных жителей не заготовлял. Вся та ценная по своим качествам ягода из года в год вырастала, созревала и опадала на землю.

На лесных полянах тут и там были разбросаны приземистые стебельки земляники и костяники, на них ярко-красными пятнышками рдела сочная ягода — лакомство ещё и для тетеревиных да куропаточных выводков.

Высокие, стройные рябины осенью маячили гирляндами оранжевых ягод по кромкам лесов. В январские морозы и февральские метели горьковатой рябиной охотно кормились тетерева-шипуны, им её хватало наесться вдоволь.

В плодовитости рябине не уступала и калина. По окрайкам покосных лугов и хлебных полей раскидистые кусты калины стояли, разряженные в бордово-красные наряды. По-рябиньи собравшись в гроздья-пучки, ягоды гнули ветки калины к земле и манили к себе многих пойменских баб уже одним своим видом. С одного куста калины иная баба набирала другой раз ягод по решету, а то и поболе.

Калину свежей не ели — она была горькой. Набрав ягод не меньше меры, пойменские бабы, принеся те ягоды домой, засыпали их в глиняные пивные корчаги и ставили в жарко натопленную печь парить и томить. Ягоды хранили в тех же корчагах, в которых и парили, под полом избы — в голбцах, брали их, когда надо, к любой трапезе. Знатным третьим или четвертым блюдом, подаваемым хозяйкой к столу в завершение завтрака, обеда или ужина, было налитое в блюдо топлённое в печи молоко с добавкой в него объёмистого черпака пареной калины. Да и заезжие по каким-нибудь делам в пойму гости, испробовав этого молочно-калиньего кушанья, всегда просили у хозяйки добавки. Дети зимой то и дело просили у матерей или бабушек, чтобы те положили им в блюдо пареной калиночки и разбавили ее коровьим молочком. А кое-что понимающие в людской жизни старики и старухи говаривали про калину так: «Ешь пареную калину — не согнёшь голову и спину».

Во многих пойменских семьях заготовляли бруснику. Её парили, томили в печах так же, как и калину, и тоже хлебали с топлёным молоком. Ещё пареной брусникой часто начиняли пшеничные пироги.

В кустарниках ивняка у покосных лугов, по отлогим берегам рек и ручьёв, возле овражистых мест росло много ежевики. То была чёрная с синевато-оливковым оттенком ягода с приятным вкусом. По форме и по размеру ежевика была похожа на теперешнюю садовую малину. Её было много по обоим берегам Мологи и Шексны. А на Борисоглебском острове природа как будто специально отвела место для роста именно ежевики. Среди стволов ивового краснотала и черёмух стебли ежевики, как пружинистые кольца из проволоки, обвивали кустарник у самой земли жгутами длинных зелёных стеблей, выползали из травянистых лужаек прямо к реке на прибрежный песок. На вьющихся ежевичных стеблях в центре каждого лепестка-звёздочки виднелась полувершковая ягодка. Ежевику никто из жителей поймы не заготавливал, вся она из года в год пропадала. Ею прибегали лакомиться из ближних к Борисоглебскому острову деревень мальчишки и девчонки, а в прежние времена кто-нибудь из праздношатающихся людей семейства графа Мусина-Пушкина: эти вместе с приближёнными каждое