меня в будущем? Все наслаждаются сном, кроме меня! Дож почивает на пуховой перине, нищий преклонил голову на соломенной подушке, а у меня одна постель – сырая студеная земля! Даже самый горемычный гондольер знает, где днем найти работу, а ночью пристанище, тогда как я… я… О, сколь немилосердна ко мне коварная судьба!

И он в двадцатый раз принялся обшаривать карманы своих лохмотьев:

– Ничего! Ни одного паоло, клянусь богом! А я почти умираю от голода.

Он вытащил саблю из ножен, взмахнул ею в свете луны и вздохнул, увидев, как блещет сталь:

– Нет-нет, давний мой верный товарищ, с тобой я ни за что не расстанусь. Ты будешь при мне, сколь бы ни терзал меня голод. Ах, золотые были времена, когда мне тебя подарила Валерия, – помнится, она накинула перевязь мне на плечо, и я наградил поцелуями и ее, и тебя! Она ушла от нас в мир иной, но мы с тобой не разлучимся – пока я еще в этом мире.

И он смахнул каплю с ресниц:

– Ха! Никакая это не слеза – ветер ночной студен и порывист, от него течет из глаз; чтобы я плакал… абсурд! Те дни давно миновали.

И с этими словами несчастный (ибо, судя по его собственным словам, именно таково было его состояние) ударился лбом о землю и уже раскрыл было рот, дабы проклясть час своего рождения, но тут как будто одумался. Он подпер голову ладонью и скорбным голосом затянул припев песенки, которая часто доставляла ему радость в детстве, в замке его предков.

– Ну нет, – произнес он, обращаясь к самому себе. – Если я сломаюсь под грузом невзгод, то перестану быть самим собой.

И тут он услышал неподалеку какой-то шорох. Он оглянулся и увидел на прилегающей улице, тускло озаренной светом луны, высокую фигуру в плаще, медленно вышагивавшую взад-вперед.

– Не иначе как десница Божья направила его сюда… да… я… я готов попрошайничать… ибо лучше быть попрошайкой в Венеции, чем злодеем в Неаполе: у попрошайки может быть благородное сердце, пусть оно и скрыто лохмотьями.

Он вскочил с земли и поспешил к той самой улице. Войдя на нее с одного конца, он тут же увидел, что в другом появился еще один человек, – первый не успел осознать его присутствия, ибо пришелец поспешно укрылся в тени на какой-то пьяцца, явно стремясь, чтобы его не заметили.

«Что бы это могло значить? – размышлял наш нищий. – Или этот соглядатай – беззаконный посланник смерти? Может, ему заплатил за убийство какой-нибудь нетерпеливый наследник, которому хочется поскорее завладеть достоянием этого несчастного, что бродит вон там, беспечно и ничего не подозревая? Поменьше самоуверенности, друг! Я тут, рядом».

Он шагнул подальше в тень и медленно, беззвучно приблизился к спрятавшемуся – тот не двинулся с места. Незнакомец уже прошел мимо них обоих, и тут злодей внезапно выпрыгнул из своего укрытия, вскинул правую руку – в ней блестел короткий кинжал, но удара нанести не успел: его свалила наземь рука нищего.

Незнакомец поспешно обернулся; браво вскочил и кинулся наутек; нищий улыбнулся.

– Что такое? – воскликнул незнакомец. – Что все это означает?

– Не более чем шутка, синьор, и она всего лишь спасла вам жизнь.

– Как? Жизнь? Каким образом?

– Достойнейший синьор, который теперь улепетывает отсюда, крался за вами бесшумнее кошки и уже поднял кинжал, когда я его заметил. Я спас вам жизнь, и услуга эта достойна небольшого вознаграждения. Подайте милостыню, синьор, ибо душа моя жаждет, страждет и замерзает!

– Погоди-ка, прощелыга! Знаю я все ваши уловки. Вы все это придумали на пару, дабы заставить меня раскошелиться, заполучить и деньги, и благодарность – под нелепым предлогом, что ты якобы спас меня от убийцы. Прочь отсюда! Можете в свое удовольствие надувать легковерного дожа, но с Буанаротти, уж поверьте мне, номер не пройдет.

Несчастный голодный нищий стоял, не шелохнувшись, вперив взгляд в заносчивого незнакомца:

– Клянусь своею бессмертной душой, синьор, я вам не лгу! Это чистая правда, проявите милосердие, или я этой же ночью умру от голода.

– Ступайте прочь, и немедленно, или, клянусь небесами…

И тут бессердечный скопидом выхватил спрятанный пистолет и навел его на своего спасителя.

– Благие небеса! Вот как в Венеции отплачивают за добрую услугу?

– Стража недалеко, стоит мне крикнуть погромче, и…

– Адская бездна! Так вы приняли меня за грабителя?

– Говорю же: не поднимай шума. Молчи – тебе же лучше.

– Я вас услышал, синьор. Говорите, имя ваше Буонаротти? Запишу его как имя второго негодяя, встреченного мною в Венеции.

Он помолчал, а потом добавил ужасающим голосом:

– А когда ты, Буонаротти, услышишь имя Абеллино – вострепещи!

Абеллино развернулся и зашагал прочь от жестокосердого венецианца.

Глава II

Бандиты

И припустил несчастный в исступлении по улицам Венеции. Он клял свою участь, смеялся и сквернословил, а иногда вдруг останавливался, как будто задумав предпринять нечто великое и грандиозное, а потом вновь пускался бегом, будто спеша к этому свершению.

Прислонившись к колонне синьории, он начал счет своим невзгодам. Глаза его бегали туда-сюда, ища хоть чего-то отрадного, но не находили.

– Судьба! – воскликнул он под конец в пароксизме отчаяния. – Это судьба обрекла меня на то, чтобы стать либо самым бесшабашным из авантюристов, либо человеком, от перечня преступлений которого мир содрогнется. Участь моя – изумлять. Розальво не знает середины; Розальво никогда не поступает как обычный человек. Разве не перст судьбы привел меня сюда? Кто бы мог себе вообразить, что сын богатейшего гражданина Неаполя станет просить милостыню у венецианцев? Я – я, человек, ощущающий в себе достаточно телесной силы и душевной энергии, чтобы совершать самые дерзновенные поступки, брожу в лохмотьях по улицам этого негостеприимного города и безуспешно ломаю голову, где отыскать средств, дабы вызволить жизнь свою из тисков голода! Те люди, что кормились от моих щедрот, что, сидя за моим столом, заливали свои никчемные души отборными кипрскими винами и объедались всеми мыслимыми деликатесами со всех четырех концов света, – эти самые люди сейчас не готовы поддержать мое страждущее тело даже заплесневелой корочкой хлеба. Ах, сколь ужасна жестокость… жестокость людей… жестокость Небес!

Он помолчал, скрестил на груди руки, вздохнул:

– Но я все стерплю и покорюсь собственной судьбе. Я готов истоптать все дороги, испытать на себе все разновидности человеческой злокозненности; и какая бы участь меня ни ждала, себе я не изменю; какая бы участь меня ни ждала, она не повлияет на величие моих поступков! Итак, исчезни, граф Розальво, которым восторгался весь Неаполь; отныне – отныне я