– А вот и мой Гога! – воскликнул гордый император, высоко поднял крепкого мальчугана и посадил себе на плечо. – Скажи-ка нам, Гога, как тебя зовут?

– Меня зовут князь Георгий Александрович Юрьевский, – ответил заученно громко Гога и стал теребить ручонками бакенбарды государя.

– Оч-чень приятно познакомиться, князь Юрьевский! – шутил государь. – А не хочется ли, молодой человек, вам сделаться великим князем?

– Саша, ради Бога, оставь!.. – нервно сказала светлейшая княгиня, сказала тихо, но в полной тишине ее слова услышали все. Екатерина Михайловна понимала, что государь шуткой хотел проверить отношение семьи к упрочению положения ее и детей, к тому, что было предметом их долгих и мучительных разговоров, но сейчас, когда это прозвучало вслух во враждебно напряженной атмосфере, она едва не расплакалась.

Александр Николаевич по доброте и мягкости своей натуры сильно полагался на братьев. Брат Костя всегда стоял особняком, Николай и Михаил постепенно отдалились друг от друга, между ними не стало сочувствия и доверия. Сыновья? Сашка все меньше и лишь по видимости считался с мнением дядей, гнул упрямо свою линию при обсуждении государственных дел и важных военных назначениях. Владимир полностью поддерживал отца, подчас излишней горячностью и самонадеянностью переходя границу приличий. Государь все чаще приглашал братьев и старших сыновей на доклады министров и важные совещания. Хотелось сплотить их на общем деле. Но и сыновья не были откровенны при всей любви к отцу.

Между тем семейный вечер продолжался так, как был задуман государем. Взрослые перешли в гостиную. К облегчению Александра Николаевича, брат Костя поспешил занять Катю разговором, к которому привлек Сашку, мрачного по-прежнему, и Петра Ольденбургского, на доброе сердце которого вполне можно было положиться.

Детям показали представление итальянского фокусника, чьи проделки привели их в состояние бурного восторга. Затем младшим Гога в соседнем зале показал свое умение и ловкость в езде на трехколесном велосипеде и в катании на коврике с русской горки. Тут же нашлись желающие повторить его опыты, и мальчик с готовностью приглашал всех кататься. Он очень старался подружиться со всеми и с ожиданием вглядывался большими коричневыми глазами в лица детей.

Тринадцатилетнего Ники забавляло, что у него есть семилетний дядя. Он не понимал всего в отношениях родителей и деда, но Гогу пожалел и похвалил его за смелость и ловкость. Тот расцвел от слов Ники и не отходил от него. Впрочем, маленькие великие князья и княжны были приучены вести себя церемонно и не слишком расходились.

О силе эмоций, переживаемых в тот вечер членами императорской семьи, дает представление диалог брата царя Михаила и его жены Ольги Федоровны. Чувства настолько переполняли их, что они начали разговор в карете в присутствии сына Сандро, чего ранее никогда себе не позволяли.

– Что бы ты ни говорил, – возбужденно сказала Ольга Федоровна, – я никогда не признаю эту авантюристку. Я ее ненавижу! Она достойна презрения… Как смеет она в присутствии императорской семьи называть Сашей твоего брата!

– Ты не хочешь понять, – мягко отвечал Михаил Николаевич, – не хочешь понять до сих пор, моя дорогая, хороша она или плоха, но она замужем за государем. С каких пор запрещено женам называть уменьшительным именем своего законного мужа? Разве ты называешь меня «ваше императорское высочество»?

Но Ольга Федоровна не приняла шутливого тона:

– Как можно делать такие глупые сравнения! Я не разбила ничьей семьи. Я вышла за тебя замуж с согласия твоих и моих родителей! Я не замышляю гибели империи!

Тут великий князь оставил кротость:

– Я запрещаю тебе повторять эти позорные сплетни! Будущей императрице всероссийской вы и все члены императорской семьи, включая наследника и его супругу, должны и будете оказывать полное уважение! Это вопрос конченый!

Из диалога в карете следует, что Александр Николаевич обсуждал, хотя бы и в предварительном порядке, с братьями вопрос о возможности коронования Кати. Константин высказался положительно, Николай неопределенно, а Михаил по слабости характера так, как хотелось государю. Единственное, что удерживало Александра Николаевича от решения возложить на голову Кати большую императорскую корону, было резкое несогласие наследника и скрытая оппозиция высшего света.

Петр Александрович Валуев на одном из царских обедов в декабре 1880 года увидел за столом светлейшую княгиню Юрьевскую и был разочарован ее манерами. «Впечатление печальное, – записал он в дневник. – Видимо, с одной стороны, последствия долгого полузатворничества и полуотчужденности от света, с другой – следы привычки, притупляющей впечатлительность, и последствия решимости не давать себе ясного отчета в свойстве созданного положения».

О «губительном влиянии» княгини Юрьевской открыто говорили в зиму 1880–1881 годов во всех салонах. Ее обвиняли в намерении передать диктаторские полномочия своему любимцу Лорис-Меликову и установить в империи конституционный образ правления. Женщины были особенно безжалостны, осуждая, впрочем, не подрыв княгиней государственности, а ее «вопиющую аморальность». С удовольствием передавали из уст в уста откуда-то явившееся пророчество некоего старца о пагубности для Романовых союза с Долгорукими, и разве не умер Петр II накануне венчания с княжной Долгорукой… Возражений никаких и слушать не хотели. Княгиня Юрьевская была объявлена причиной всех нынешних и будущих бед, а граф Лорис-Меликов – послушным орудием в ее руках.

Во вздорных слухах и сплетнях все-таки есть что-то такое, что не позволяет просто отбросить их, в особенности зная конец этой истории. Ничто не дается людям просто так. И за суетные, мимолетные радости нам может выпасть после немалое наказание, смысл которого мы подчас и не сознаем. Нашему герою выпало на долю не только душевными муками искупить свои грехи и прегрешения… а пока он надеялся, жарко надеялся на лучшее.

Правда, случались огорчительные мелочи: угрожающие письма, а 13 декабря на охоте в Лисино опять подстрелили человека.

Новый 1881 год решили встретить вместе. Большая часть революционеров жила по нанятым квартирам под чужими документами, часть – в рабочих кварталах, если была уверенность, что не выдадут. Впрочем, все они знали рабочие предместья Петербурга, исходив их в своих агитационных походах.

Широкая улица под разными названиями тянулась на десяток верст. Ряды домов с одной стороны не украшали ее, то были ветхие домишки, покосившиеся и осевшие в землю едва ли не по окна. Правда, встречались, и поновее, с недавно покрашенными ставнями и палисадниками, в которых по весне буйно расцветали сирень и черемуха. Местность была влажной от Невы, текшей здесь свободно и лениво без гранитных ограждений, и от широкого болотистого пространства, за которым виднелись трубы фабрики. Ближе к ней находились фабричные казармы, большие и однообразные пятиэтажные дома, до отказа набитые фабричным людом. Между домами и казармами встречались особняки фабрикантов, окруженные высокими заборами с прочными воротами, впрочем, всегда распахнутыми. Чаще попадались кабаки и трактиры, и редкий работяга доходил до дома, не заглянув туда за водочкой или за парой чаю. Улица на фабричной окраине была дурно вымощена. Тут не мечтали о знаменитой торцовой мостовой центра, довольствовались гнилыми досками, обозначавшими тротуары. Проезжая часть весной и осенью тонула в грязи, а летом – в облаках густой пыли.