Он ненавидел Лорис-Меликова за его уступки, за «туманно-либеральные фразы, вводящие в заблуждение доверчивых людей». «Революционерам остается одно, – убеждал Желябов на заседаниях членов организации, – продолжать начатую борьбу во что бы то ни стало, ибо только она может дать какие-нибудь результаты и вывести общество из инерции… Это средство исключительное, героическое, но зато и самое действительное, лишь бы только эта борьба велась последовательно без перерывов… У правительства вне его самого нет опоры… Мы должны идти форсированным маршем…»

Он, как и все сподвижники его, знал «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» – и, войдя в них, эта злая страсть придавала им силу, упорство, хитрость. Они готовились убить одного человека.

…Желябов командовал, переходил из комнаты в комнату, балагурил, встревал в разговоры, запевал песню, и все время за ним следила взглядом Соня. Он больше года назад сошелся с Перовской, жили как муж с женою, сознавая непрочность и мимолетность своего счастья, но не в силах отказаться от него. Худенькую, небольшого росточка, неказистую на вид Софью Перовскую красили необыкновенные глаза, большие и глубокие. Она была горда и честолюбива и покорилась Андрею потому, что невозможно было не признавать его превосходство во всем, его силу и красоту.

Но если в нормальной жизни человеческой любовь созидает, образует семью, рождает детей, то их запретная, напрасная любовь питала энергию разрушения.

Погода в тот день выдалась убийственная, по воспоминаниям Льва Тихомирова: свирепый ветер с Невы, сильная метель с холодной снеговой крупой. Но тем милее было тепло от печки-голландки и стакан чая из рук Перовской. В квартире было шумно.

– Господа, – сразу предупреждал входящих Желябов, – сегодняшний вечер без дел. Ни слова о делах, иначе – штраф!

И это было так странно, все только о деле и думали. Оттого впадали в нервическую возбужденность и выплескивалось то, что задавливали в себе – желание покоя, уюта, радости, участия.

Заботливая хозяйка квартиры наготовила угощения. Гости приносили с собой кто бутылку вина, кто пирог, кто еще что-нибудь. Желябов превзошел себя. Он появлялся во всех комнатах, поддерживал разговор, не допускал остаться задумчивой ни одной физиономии, угощал пирогами и подносил рюмку, затевал песни, танцевал, заставлял каждого развертывать свои таланты.

– Ну какое-нибудь стихотворение ты знаешь?

– Басню Крылова помню, с гимназии.

– Читай Крылова!

То-то было смеху! Танцы начались кадрилью, закончились трепаком. Дурачествам не было конца.

На новогодний вечер собрались, помимо Желябова и Перовской, Лев Тихомиров, Николай Кибальчич, Николай Саблин и еще с десяток близких лиц.

«На всех напало какое-то страшное веселье…» – так написал позднее Тихомиров и тем невольно проговорился, выдал то, что сам и другие чувствовали: страх от сознания зла, в котором увязли напрочь.

Чего они ждали от наступающего года? Крови, смерти. Кому могли желать счастья и здоровья, уверенные что рано или поздно будут арестованы и казнены, в лучшем случае отправлены на сибирскую каторгу. Их тосты были таковы: «За революцию! Смерть тиранам!»

Веселились до утра и разошлись уже при свете дня, первого дня 1881 года.

А жизнь шла своим чередом и никто-то не подозревал о близких планах свирепых революционеров. В редакционной статье «Московских ведомостей» за 1 января 1881 года говорилось: «Истекший год был годом кризиса и перехода… Перехода к чему? В истории бывают переходы лишь к тому, что неизбежно, к тому, что должно быть, стало быть к лучшему…

Истекший год был годом юбилея и траура…

Истекший год был год взрыва в Зимнем дворце и учреждения „диктатуры“, быстро покончившей с затруднениями и успокоившей всех, – год призыва новых людей к государственному делу, перехода власти из рук в руки, многих падений и многих возвышений, – год неурожая и дороговизны хлеба, отмены соляного налога и многообещающих начинаний, – год либерального словоизвержения и реакционных попыток к понижению уровня русского образования, – год, который не досказал своего слова и передает теперь своему преемнику неизвестное наследие…»

Скоро, совсем скоро будет досказано «недосказанное слово», но когда вчитываешься в пожелтевшие большие страницы газет, там не находишь и тени предчувствия перемен. Жизнь, поставленная на новый путь в годы реформ, неостановимо шла и озабочивалась своими собственными делами. Ее отражение на газетных страницах, конечно же, неполно, но как еще мы можем попробовать ощутить и понять ту жизнь?

30 ноября в Тамбове открыта общественная богадельня на капитал в 15 000 рублей, пожертвованный купцом Бочкаревым. «В богадельню уже помещено 20 человек мущин и женщин, не имеющих никаких средств к существованию».

В Скопине городская дума 30 декабря постановила ассигновать из городских средств на цели благотворительности: для удешевления продажи хлеба отпустить городской управе 10 000 рублей с тем, чтобы она до нового урожая ежедневно продавала хлеб «недостаточным местным жителям» на третью часть дешевле против базарной цены.

В том же Скопине почетный попечитель общества попечительства бедных И.Г. Рыков сообщил о намерении продолжить в новом году предоставление ежедневных бесплатных обедов для ста человек в устроенной им особой столовой.

В Петербурге на Лиговке молодой парень 17 лет, служивший в лакеях, пытался убить кухарку и хозяев с целью ограбления. На крик прибежали дворники, преступник скрылся.

В Екатеринославе некий г. С., аптекарь, в припадке умопомешательства застрелил свою сестру, после чего явился к местному становому приставу и просил арестовать себя.

И объявления, объявления почти на всех страницах…