Быть может, в то время она думала об огромном фруктовом саде, что простирался за родительским домом в Ровно. Или об Ире Стилецкой, жене инженера из Ровно, которая сожгла себя в заброшенной избе Антона, сына кучера Филиппа. Или о гимназии «Тарбут», о городе, о реке, об окрестных пейзажах. Или о переулочках Старого города в Праге, о своих студенческих годах в университете. И еще о том, о ком она, похоже, никогда не рассказывала, — ни нам, ни своим сестрам, ни даже Лиленьке, своей лучшей подруге.

Время от времени пробегал мимо нее какой-нибудь торопливый прохожий, убегающий от дождя. То тут, то там перебегала ей дорогу кошка, которую мама, возможно, и окликала: хотела выяснить у нее кое-что, обменяться с нею мнениями и чувствами, просто спросить у нее кошачьего совета. Но всякая кошка, к которой мама обращалась, в панике бежала от нее, словно способна была издали учуять дух уже вынесенного маме окончательного приговора.

* * *

В полдень вернулась она в дом сестры. Там пришли в ужас от ее вида: она была совершенно застывшей и промокшей до нитки. При этом она шутливо жаловалась на то, что по улицам Тель-Авива не ходят молодые и красивые мужчины: если бы только встретила одного из них, то попыталась бы соблазнить — ведь всегда были мужчины, глядевшие на нее с вожделением, но еще немного, еще совсем немного — и уже не останется того, на что смотрят с вожделением. Хая, мамина сестра, поспешила наполнить теплую ванну, мама искупалась, отказалась съесть хотя бы крошку, потому что любая еда вызывает у нее рвоту, поспала два-три часа. Под вечер оделась, завернулась в плащ, который так и не успел просохнуть, обула сапоги, которые все еще были напоены холодной водой от утренней прогулки, и вновь, выполняя предписания врача-специалиста, вышла на поиски молодых и красивых парней, что должны фланировать по улицам Тель-Авива. На сей раз, под вечер, поскольку дождь немного стих, улицы уже не были столь пустынны, и мама не просто бродила по ним, а нашла дорогу на улицу Дизенгоф, вышла на угол бульвара Керен Кайемет, а оттуда — к улице Гордон, пересекавшей Дизенгоф, и дальше — к Дизенгоф-Фришман… Ее красивая сумка висела на ремне, на плече ее плаща. Мама видела красивые витрины, и кафе, и всю ту жизнь, которая в Тель-Авиве считалась богемной, но все это казалось ей вторичным, бывшим в употреблении, потертым, печальным — этакое подражание подражанию. При этом и оригинал представлялся ей убогим и несчастным. Все казалось ей достойным милосердия и нуждающимся в нем, но ее мера милосердия уже была исчерпана.

Под вечер вернулась она домой, отказалась и на этот раз от еды, выпила чашку черного кофе, следом еще одну, уселась с какой-то книгой, намереваясь просмотреть ее, но книга свалилась к ее ногам, мамины глаза закрылись, и примерно минут через десять дяде Цви и тете Хае показалось, что с кресла доносится легкое неритмичное похрапывание. Потом она проснулась и сказала, что хочет отдохнуть, что, по ее ощущению, врач-специалист был прав, порекомендовав ей каждый день ходить несколько часов по улицам города, и еще ей кажется, что этой ночью она ляжет рано и ей удастся, наконец, уснуть крепко и глубоко. Уже в половине девятого сестра предложила ей перестелить постель, поменяла постельное белье и даже положила под пуховое одеяло бутылку с горячей водой, потому что ночи были очень холодными, и как раз в эту минуту на улице возобновился дождь, с силой застучав в ставни. Мама решила этой ночью спать, не раздеваясь. А чтобы быть уверенной в том, что она не проснется и не будет снова сидеть в кухне, мучаясь от бессонницы, налила мама себе стакан чая из термоса, приготовленного для нее сестрой и поставленного у ее изголовья, подождала, пока чай немного остыл, и запила им свои снотворные таблетки…

Если бы я был там, рядом с ней, в той комнате, выходящей на задний двор, в квартире Хаи и Цви, в ту минуту — в половине девятого или без четверти девять, на исходе той субботы, я бы, конечно, попытался всеми своими силами объяснить ей, почему этого делать нельзя. А если бы мне не удалось объяснить ей это, то я бы сделал все, чтобы пробудить в ней жалость к ее единственному сыну. Я бы плакал и умолял, ничего не стыдясь, обнимал бы я ее ноги, а может быть, даже сделал вид, что упал в обморок, или расцарапал бы себя до крови, как это делала она сама — я видел это — в минуты отчаяния. Или набросился бы на нее, словно убийца, и без колебаний разбил о ее голову вазу. Или ударил ее утюгом, стоявшим на полке в углу комнаты. Или, пользуясь тем, что она так слаба, навалился бы на нее, связал бы ей руки за спиной, выхватил и уничтожил бы все ее пилюли, таблетки, капсулы, микстуры, растворы и сиропы. Но мне не дали быть там. Даже на похороны они не дали мне пойти.

Мама заснула и спала на этот раз без каких-либо кошмаров, одолев бессонницу. Под утро ее вырвало, но она вновь, не раздеваясь, уснула. И поскольку Цви и Хая начали подозревать, что не все тут ладно, еще до рассвета была вызвана карета «скорой помощи». Два санитара вынесли ее с осторожностью, чтобы не помешать ее сну. В больнице она не пожелала никого слушать, хотя и пытались там разными способами нарушить ее хороший сон, но она ни на кого не обращала внимания, даже на врача-специалиста, от которого узнала, что душа — самый страшный враг тела. Она не проснулась до утра, не проснулась и тогда, когда занялся новый день, и из ветвей фикусового дерева в больничном саду позвала ее, удивившись, веселая птица. Она звала ее вновь и вновь, звала напрасно, но, тем не менее, пыталась опять и опять. И по сей день она иногда пытается…

Арад, декабрь 2001года.

Абдалла, король Иордании (в русских источниках Абдаллах ибн Хуссейн, 1882–1951) — первый король Хашимитского королевства Иордании, из рода Хашимитов, представители которого считают себя потомками Мухаммада. С 1921 года — эмир Трансиордании, с 1946 г. — король Иордании. 20 июля 1951 г. был убит в мечети Ал-Акса на Храмовой горе в Иерусалиме: причиной убийства стала его готовность вести переговоры о заключении мира с Израилем. Неоднократно встречался с израильскими лидерами, в частности, с Голдой Меир.

Авнери (Остерман) Ури (родился в 1923 г.) — израильский журналист, писатель, политик. Призывает к соглашению между «новой израильской нацией» и палестинцами, включая и крайних экстремистов, отринув прошлое еврейского народа, сионизм, связи с диаспорой.

Агада (буквально «сказка», «легенда», «повествование») — собирательное название содержащихся в Талмуде (см.) и Мидрашах (см.) притч, легенд, нравоучений, проповедей.

Агнон Шмуэль Йосеф (1888–1970) (псевдоним, настоящая фамилия Чачкес) — выдающийся израильский писатель, создававший свои произведения на идише и иврите. Первый из писателей, творивших на этих языках, был удостоен Нобелевской премии по литературе (1966 год). Его перу принадлежат романы «Дочь на выданье», «Совсем недавно», «Идо и Эйнам» и др. Дважды удостоен высшей премии страны — премии Государства Израиль.

Адриан Публий Элий (76-138) — римский император. Его решение построить языческий город Элия Капитолина на месте разрушенного Иерусалима, как полагают некоторые историки, послужило одной из главных причин восстания евреев под предводительством Бар-Кохбы (см.). Жестоко подавив восстание, Адриан издал суровые эдикты, запрещавшие под страхом смерти изучение Торы (см.), исполнение обрядов и соблюдение обычаев иудаизма.