ГЛАВА 18: Мы добрались до конца этого этапа своего путешествия через Пространство Замысла; резюмируем то, что узнали, и поразмыслим, куда двинуться дальше.

Сколько времени у Иоганна Себастьяна Баха ушло на создание «Страстей по Матфею»? Первоначальный вариант был исполнен в 1727 или 1729 году, но тот, который мы слушаем сейчас, написан десятью годами позднее после многочисленных редакций. Сколько времени ушло на создание Иоганна Себастьяна Баха? Он прожил 42 года на момент исполнения первого варианта «Страстей» и больше полувека на момент внесения последних правок в партитуру. Сколько времени ушло на создание христианства, без которого Бах (или любой другой человек) не мог бы и помыслить о «Страстях по Матфею»? Около двух тысячелетий. Сколько времени ушло на формирование социального и культурного контекста, в котором могло бы родиться христианство? От сотни тысяч до трех миллионов лет – в зависимости от того, как мы датируем рождение человеческой культуры. А сколько времени ушло на создание Homo sapiens? От трех до четырех миллиардов лет – приблизительно столько же, сколько на создание маргариток и дартеров-моллюскоедов, голубых китов и пятнистых неясытей. Миллиарды лет ничем не заменимой проектно-конструкторской работы.

Мы не ошибаемся, когда угадываем сродство прекраснейших произведений искусства и науки и изумительных чудес природы. В одном Уильям Пейли был прав: нам нужно объяснение того, как возможно, что во Вселенной существует множество вещей удивительной конструкции. Опасная идея Дарвина заключается в том, что все они являются плодами одного-единственного дерева, Древа Жизни, и процессы, создавшие каждую из них – это, по сути дела, один и тот же процесс. Демонстрируемую Матерью-Природой гениальность можно разъять на множество мельчайших и по-своему гениальных действий: близорукие или слепые, бесцельные, они, однако, способны на самом элементарном уровне распознать некую счастливую (или более счастливую) возможность. Сходным образом гений Баха можно разъять на множество мелких действий, каждое из которых является гениальным – крохотных механических переходов от одного состояния мозга к другому, в результате которых решения появляются, проверяются, отбрасываются, пересматриваются и снова проверяются. Будет ли тогда мозг Баха похож на пресловутых мартышек, вооруженных печатными машинками? Нет, поскольку вместо того, чтобы создавать Чрезвычайно большое количество альтернатив, мозг Баха рождает лишь Исчезающе малое число всех возможных вариантов. Его гений можно измерить (если вы хотите измерить гений), исходя из степени совершенства конкретной совокупности созданных им кандидатов. Как он смог так стремительно перемещаться по Пространству Замысла, никогда даже не задумываясь о Чрезвычайно обширных соседних областях, заполненных совершенно бесперспективными конструкциями? (Если хотите исследовать эту территорию, сядьте за фортепиано и потратьте полчаса, пытаясь придумать хорошую новую мелодию.) Его мозг был сконструирован как превосходная эвристическая программа для создания музыки, и многие причастны к этому инженерному триумфу: Баху повезло с генами (он происходит из семьи, славной музыкальными талантами), а также повезло родиться в культурной среде, где его разум заполнился современными ему музыкальными мемами. Без сомнения, в его жизни было немало моментов, когда ему посчастливилось выиграть от того или иного непрогнозируемого стечения обстоятельств. Из всей этой массы случайностей создается уникальный космический корабль, на котором можно исследовать ту часть Пространства Замысла, куда не сможет попасть ни одно другое судно. Сколько бы веков или тысячелетий музыкальных изысканий нам ни предстояло, мы никогда не сможем оставить на Чрезвычайно обширных просторах Пространства Замысла хоть сколько-нибудь заметных следов. Бах драгоценен не потому, что в его мозгу скрывался небесный крюк, волшебная жемчужина гения, а потому, что он представлял собой (или заключал в себе) совершенно особенную конструкцию подъемных кранов, сделанных из подъемных кранов, сделанных из подъемных кранов, сделанных из подъемных кранов.

Как и в случае Баха, процесс создания других частей Древа Жизни отличается от мартышек за печатными машинками тем, что в его ходе исследуется лишь Исчезающе малая часть Чрезвычайно большого количества возможностей. Снова и снова создаются инструменты, облегчающие это исследование, – подъемные краны, ускоряющие занимающий целые геологические эпохи процесс подъема в Пространстве Замысла. Сегодня наша технология позволяет нам ускорить исследования, которые мы ведем в Пространстве Замысла повсеместно (не только генная инженерия, но и моделирование всех мыслимых вещей при помощи компьютера – в том числе и этой книги, которую я никогда бы не смог написать без текстового редактора и электронной почты), но нам никогда не преодолеть собственной ограниченности – или, точнее, уз, связывающих нас с актуальностью. Вавилонская библиотека конечна, но Чрезвычайно огромна, и нам никогда не исследовать всех ее чудес, ибо в каждый момент мы, подобно подъемным кранам, должны возводить свое здание на том фундаменте, который заложили на сегодняшний день.

Памятуя о неизбежном риске алчного редукционизма, мы могли бы задуматься о том, сколь много из драгоценных для нас вещей можно объяснить в свете того, что они сконструированы. Вот крошечный насос интуиции: что хуже – разрушить чей-то проект, даже если это модель Эйфелевой башни, построенная из тысяч палочек от леденцов, или собранный человеком запас таких палочек? Все зависит от цели проекта: если кому-то просто нравится конструировать и менять конструкцию, строить и перестраивать, то более тяжким грехом будет уничтожить запас палочек от леденцов; в противном случае более тяжким преступлением будет разрушить созданный с большим трудом результат проектно-конструкторской работы. Почему убить кондора гораздо хуже, чем корову? (Думаю, что каким бы тяжким грехом вы ни считали убийство коровы, мы согласимся, что убить кондора гораздо хуже, ибо если кондор вымрет, существующая на данный момент совокупность замыслов понесет гораздо более тяжелый ущерб.) Почему убить корову хуже, чем двустворчатого моллюска? Почему уничтожить секвойю хуже, чем равное ей по весу количество сине-зеленых водорослей? Почему мы торопимся снять высококачественные копии фильмов, музыкальных записей, партитур, книг? «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи, увы, разрушается на стене в Милане, несмотря на предпринимавшиеся в течение веков попытки сохранить ее (а иногда и из‐за них). Почему уничтожить ее фотографии, сделанные тридцать лет назад, будет не менее дурно (и, может быть, даже хуже), чем разрушить какую-то часть существующего сегодня «оригинала»?

На эти вопросы нет очевидных и непротиворечивых ответов, а потому взгляд с точки зрения Пространства Замысла не объясняет проблему ценности исчерпывающим образом; но он, по крайней мере, позволяет увидеть, что происходит, когда мы пытаемся унифицировать свое понимание ценности в рамках единой системы. С одной стороны, благодаря этому можно объяснить наше интуитивное понимание того, что уникальность или индивидуальность обладает сущностной ценностью. С другой – позволяет обосновать несоизмеримость ценностей, которые обсуждают люди. Что дороже, человеческая жизнь или «Мона Лиза»? Немало людей отдали бы жизнь, чтобы спасти картину от уничтожения, и есть многие, кто, если их подтолкнуть, отдали бы за нее чью-то чужую жизнь. (Вооружены ли охранники Лувра? Что они предпримут в случае необходимости?) Стоит ли спасение пятнистой неясыти ограничения жизненного выбора тысяч людей, на которых повлияют соответствующие меры? (И вновь значение события осознается лишь задним числом: если чей-то жизненный выбор – быть лесорубом, то мы в одночасье обесцениваем вложенные им в воплощение этого плана силы и время так же безоговорочно (и, строго говоря, еще более безоговорочно), как если бы превратили все его накопления в груду бесполезных мусорных облигаций.)