В Гелином лице появилось что-то скорбное, даже трагическое.

– Садитесь, Сережа, – сказала она тихо.

Во время их разговора Анджела Дэвис тянула вверх руку. Геля улыбнулась:

– Да?

Анджела Дэвис поднялась и ткнула пальцем в значок на своей груди.

– Ну и как вас теперь называть? – с иронией в голосе спросила учительница.

– Анджела Дэвис. – Мулатке явно нравилось ее новое имя.

Геля удивилась:

– Откуда ты знаешь про Анджелу Дэвис?

Девушка кокетливо потупилась:

– Один человек сказал.

В классе засмеялись.

– Ты что-то хотела спросить? Анджела Дэвис…

– Я вчера читала Бальзака, – стала рассказывать девушка, но учительница ее поправила:

– Во-первых, не Бальзака, а Бальзака, а во-вторых, что я слышу? Ты стала читать книги? Ну, наверное, волк в лесу сдох!

– Волк жив, – успокоила Анджела Дэвис. – Это я на листке календаря прочитала. Меня бабка дома закрыла, телевизор сломался, у магнитофона батарейки потекли, спать не хотелось, я оторвала листок и…

– Прочитала?

– Прочитала.

– Весь листок целиком?

– Нет, только первое предложение.

Класс засмеялся вместе с учительницей.

– И что же это было за предложение?

Анджела Дэвис задумалась, вспоминая, и выпалила:

– «В основе всякого большого состояния лежит преступление». Это правда или нет?

Геля улыбнулась, обвела взглядом класс и спросила:

– А вы как думаете?

Илья тут же поднял руку.

– Сергей… А фамилия? Извините, я забыла.

– Нечаев.

– Сергей Нечаев. Да, Сережа…

– «В основе всякого большого состояния лежит преступление» – эта мысль давно уже стала банальной. Но она имеет небанальное разрешение. В каждом отдельном случае такое преступление детерминировано наказанием, – Илья говорил спокойно и уверенно.

– У, какие мы слова знаем! – удивился сидящий на соседней парте здоровый балбес. – Так ты русский или чеченец?

– Чеченец, – бросил в его сторону Илья.

– Тогда молчу. – Балбес поднял вверх руки.

– Прекратите! – строго вмешалась учительница. – Какая разница: кто чеченец, а кто русский? Разумеется, преступление детерминировано, то есть чревато наказанием. Это гениально доказал Достоевский в своем романе «Преступление и наказание», который мы недавно прошли.

Илья поморщился:

– Достоевский как раз ничего не доказал. Раскольников хотел отнять награбленное, и если бы Достоевский изобразил его не истериком и психопатом, каким был сам, а нормальным, хладнокровным человеком, то и старуху бы убивать не пришлось…

– Нормально наехал бы, – поддержал кто-то из мальчишек.

В классе засмеялись. Геля смотрела на новичка с интересом.

– Достоевский еще и сестру старухи приплел… А потом гениального следователя выдумал, какого просто быть не может. Следователь – это тот же милиционер, а где вы видели гениального милиционера? И все это – с единственной целью: загнать бедного, больного студента в угол… Достоевский сначала придумал ответ, а потом подгонял под него задачу.

– Меня вообще тошнит от этого Достоевского, – поддержала Илью школьница, судя по виду – отличница.

– Но постойте, Сергей, – с улыбкой заговорила Геля. – Вы же сами себе противоречите! О какой детерминированности преступления наказанием можно в таком случае говорить?

– Об общественной.

– Например?

– Например, 1917 год. Великая Октябрьская революция.

Геля кивнула:

– Поняла. Вы считаете, что революция в России была неизбежна? Что ж…

– Она была детерминирована тысячами тех самых больших состояний, в основе которых лежало преступление. Количество перешло в качество. Тысячи отдельных преступлений родили одно большое наказание.

А класс между тем разделился надвое, но не на тех, кто был за учительницу и кто за новичка, а на тех, кто наблюдал за диспутом и кто следил за Гелей. Это были в основном девчонки. Они пялились на Гелин живот и возбужденно перешептывались.

Но Геля так увлеклась дискуссией с новым учеником, что ничего не замечала.

– То есть вы хотите сказать… – Она наморщила лоб, пытаясь понять ход мыслей новичка.

– Я хочу сказать, что новая революция в России неизбежна.

Учительница громко засмеялась:

– Какая революция, Сережа? Время революций давно прошло. Пройдите по улицам: люди гуляют, влюбляются, ходят в театры…

Илья снисходительно улыбнулся:

– Когда революционные солдаты и матросы брали Зимний, в опере пел Шаляпин.

– К чёрту революцию! – воскликнула Геля шутливо, но несколько все же нервно. – Революция – это кровь, это безвинные жертвы…

– Жертвы революции не бывают безвинны… Это общее наказание за отдельные преступления.

– Ну хорошо, а дети? – Геля, похоже, теряла терпение. – В чем, например, виноваты дети?

– Дети отвечают за своих отцов.

– И за матерей! – выкрикнула Анджела Дэвис, и все снова засмеялись. Все, кроме учительницы.

– Хорошо же вас учили в вашей Чечне, – задумчиво проговорила Геля и направилась к двери.

– Это – самообразование, – с интонацией превосходства ответил Илья.

Геля открыла дверь и выглянула в холл. Женщины с вязаньем в руках там уже не было. Она вернулась к столу и внимательно посмотрела на новичка. Глаза его откровенно издевательски смеялись.

– Вы еще о детской слезинке скажите, – негромко предложил он.

– Скажу! – нервно отозвалась Геля. – Достоевский не только великий русский писатель, но и пророк! Он предсказал сто миллионов жертв в России, и его пророчество сбылось!

Илья засмеялся и снисходительно посмотрел на учительницу:

– Достоевский – великий симулянт. Он даже эпилепсию выдумал, чтобы быть похожим на пророка. Известно же, что эпилепсия – болезнь наследственная, а в их роду ею никто не болел, ни до, ни после. Его сто миллионов – просто ровная цифра, взятая с потолка, истерика. Но есть статистика. За последние несколько лет продолжительность жизни в нашей стране упала на десять лет, что эквивалентно одновременному расстрелу восьмидесяти миллионов граждан. Плюс пятнадцать миллионов наркоманов, которые стали наркоманами в эти же годы. Они будут «расстреляны» завтра. Может быть, эти сто миллионов имел в виду ваш пророк? А что касается детской слезинки, то советую вам не забывать о четырех миллионах беспризорных детей…