В марте Саша встала, но врачи опасались туберкулеза и посоветовали поехать в Крым на два месяца – этого хватит для окончательного выздоровления. Она с ужасом думала, что придется оставить отца так надолго, – вдруг больше никогда его не увидит. Ее убедили в необходимости отъезда, вместе с ней согласилась отправиться в путь Варвара Феокритова. В день отъезда, тринадцатого апреля, Толстой плакал. «Тяжело, – отметил он на следующий день в дневнике, – а не знаю, что делать. Саша уехала. И люблю ее, недостает она мне – не для дела, а по душе. Приезжали провожать ее и Гольденвейзеры. Он играл. Я по слабости кис. Ночью было тяжело физически, и немного влияет на духовное…Читал свои книги. Не нужно мне писать больше. Кажется, что в этом отношении я сделал, что мог. А хочется, страшно хочется… Теперь 12 часов. Ложусь. Все дурное расположение духа. Смотри, держись, Лев Николаевич».

Толстой вскоре заметил, что с отъездом дочери атмосфера в Ясной Поляне стала гораздо спокойнее: отсутствие Саши и Черткова благотворно сказывалось на внутреннем состоянии Софьи Андреевны. Она беспрестанно жаловалась на здоровье – мигрени, нервная усталость, боязнь потерять зрение, кроила никому не нужные рубашки и чепчики, вздыхала, что сыновья обходятся ей слишком дорого, готовила, не жалея сил, полное собрание сочинений мужа в двадцати восьми томах, описывала свою жизнь и предрекала разорение, но все это было в рамках привычного, а потому не беспокоило Льва Николаевича. Хотя он вдруг почувствовал себя чужим в этом спокойном доме. Он поддерживал с Сашей постоянную переписку, рассказывал ей о своей жизни, работе, уверял в своей нежности.

«Так близка ты моему сердцу, милая Саша, что не могу не писать тебе каждый день» (24 апреля 1910 года); «От тебя нынче нет письма, а я все-таки пишу тебе, милый друг Саша» (25 апреля); «Как твоя жизнь? Хотелось бы думать, что у тебя есть и там внутренняя духовная работа. Это важнее всего. Хотя ты и молода, а все-таки можно и должно» (26–27 апреля).

Как это бывало каждый год, с приближением лета в Ясную Поляну потянулись гости, от которых Толстой теперь уставал. Иногда им вдруг завладевала мысль о социальной несправедливости, он как безумный устремлялся в кабинет, брал дневник и писал: «Не обедал. Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут пятнадцать человек блины, человек пять, шесть семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали».[659] Почти каждый день находил повод, чтобы негодовать или чувствовать себя несчастным. То посетитель в гимназической форме, признававшийся, что состоит платным осведомителем в полиции и занимается разоблачением террористов, то настоящий революционер, упрекавший писателя в отказе в своей борьбе от бомб; то толстовец, осуждавший за слишком роскошную жизнь за чужой счет, то японцы, выражавшие восхищение христианской цивилизацией и думавшие доставить ему этим радость. Эти японцы отправились в деревню с хозяином дома и его гостями, которые хотели продемонстрировать крестьянам новейшее техническое достижение – граммофон. Мужчины, женщины, дети высыпали из изб и расселись на земле, из граммофона раздавались веселые звуки оркестра балалаечников. Мужики удивленно переглядывались, а потом пустились в пляс, подбадриваемые Толстым. Японцы были на седьмом небе. Едва уехали, появились сын Черткова и Сергеенко. Лев Николаевич рад был услышать вести о своем любимом ученике, в дневнике появляется запись: «…духом Чертковых повеяло – приятно. Ложусь спать».[660]

Несмотря на эти непрекращавшиеся визиты, он много работал: рассказ «Ходынка», статьи, сотни писем… Отвечал Бернарду Шоу, Ганди, которым искренне восхищался, незнакомым людям, которые критиковали его или просили совета. Место Гусева, по рекомендации Черткова, занял Валентин Федорович Булгаков, образованный и чувствительный молодой человек. Он понравился Толстому своей прямотой и приветливостью. Булгакова тронула даже Софья Андреевна: ему говорили, что она эгоистична, хитра, назойлива, он находил ее простой и понимающей. Восхищение писателем не мешало его беспристрастному отношению ко всем участникам драмы. Он тоже вел дневник: перед своим отъездом из Ясной Сергеенко вручил ему тетради особенного формата, с проложенной между листами копиркой. Следовало ежедневно делать записи химическим карандашом, вырывать копию и посылать ее в Крекшино. Таким образом Чертков рассчитывал быть в курсе событий, зная от верного человека обо всем происходившем в Ясной. Но подобного рода деятельность, больше похожая на шпионаж, не могла понравиться Булгакову, который вскоре прекратил отправлять секретные донесения «начальству», все-таки продолжая вести дневник.

Ему нравилось в Ясной Поляне, место казалось «аристократическим». Каждое утро, завидев Толстого в рубашке из грубого полотна, с руками, заложенными за пояс, с седой, белой бородой и острым взглядом, испытывал почти религиозное чувство радости и страха. Хозяин дома часто приглашал его на прогулки, расспрашивал, живо интересуясь мнением молодого человека двадцати четырех лет, о проблемах, которые волновали его самого. Ненавидя всякие новшества и прогресс, Лев Николаевич обращал внимание на технические новинки: за несколько месяцев он познакомился с граммофоном, механическим пианино, кинематографом. Писатель Леонид Андреев, будучи в Ясной, с восторгом говорил о кинематографе, и Толстой вдруг заявил, что непременно напишет историю, по которой можно будет снять фильм. Наутро за столом вернулся к этой теме, сказал, что думал об этом всю ночь:

«Ведь это понятно огромным массам, притом всех народов. И ведь тут можно написать не четыре, не пять, а десять, пятнадцать картин…»[661]

Через несколько дней Лев Николаевич ходил на Киевскую дорогу смотреть автомобильную гонку Москва – Орел. Впервые наблюдал скопление этих дьявольских гудящих машин, проносившихся с шумом, окутанных дымом и пылью. Водители узнавали и приветствовали его. Один остановился, писатель осмотрел автомобиль, покачал головой, пожелал гонщику успеха.

В тот же вечер поделился с Маковицким: «Автомобили нашей русской жизни abstehen… У иных лаптей нет, а тут автомобили (3—12 тысяч рублей)».[662] На следующий день сказал Булгакову: «Вот аэроплан я, должно быть, уж не увижу. А вот они будут летать, – указал он на горбуновских ребятишек. – Но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали…»

Второго мая Толстой с Булгаковым и Маковицким уезжали в Кочеты к Сухотиным. Софья Андреевна, которая оставалась дома, помогала ему собраться. На вокзале лихорадочно снимал фотограф. Хотя билеты были куплены в третий класс, пришлось ехать вторым – третий был забит. Лев Николаевич разволновался, решил, что все это подстроила жена или железнодорожное начальство, чтобы он не очень устал, и с досадой повторял, что это незаконно.