В этой борьбе противники пытались обзавестись сторонниками. Софье Андреевне хотелось бы видеть сплоченными вокруг себя всех своих детей. Но Сергей и Татьяна держали осторожный нейтралитет, Саша была неприступна, Илья, Андрей, Михаил и Лев поддерживали ее, но по большей части в письмах, так как редко приезжали в Ясную Поляну. В лагере Черткова были Гольденвейзер, Варвара Михайловна Феокритова, помогавшая в переписывании, доктор Душан Маковицкий, секретари Толстого. И, наконец, ему удалось завоевать доверие Саши.

Покидая Россию, не принимал всерьез ее, тринадцатилетнюю. Теперь это была девушка двадцати трех лет, крепко сложенная, немного грубоватая, с мальчишескими повадками, обожавшая лошадей и собак. Взгляд ее выдавал прямоту и честность: со своим бурным темпераментом, она не выносила хитрости и, любя или ненавидя, отдавалась своему чувству полностью. Саша обожала отца и могла бы, как мать, проявлять недовольство и обеспокоенность «внедрением» Черткова в их жизнь. Вдобавок, тот поначалу ей очень не понравился своей развязностью и беззастенчивостью. Но так как сражаться вдвоем против одного легче, предпочла объединиться с Чертковым против матери, а не с матерью против Черткова. Прежде всего, Софья Андреевна никогда ее не любила, между ними было не только душевное несогласие, но и чисто физическая неприязнь. Как только оказывались рядом, атмосфера накалялась, начинали пикироваться, оскорбляли друг друга. Слуги рассказали Саше, что когда умер Ванечка, мать простонала: «Почему он? Почему не Саша?» Эти жестокие слова дочь не забыла. Потом она видела Софью Андреевну влюбленной в Танеева, выставлявшей этой влюбленностью себя на посмешище и унижавшей замечательного человека, чья репутация должна была бы быть для нее дороже жизни. Саша не раз присутствовала при душераздирающих ссорах между родителями, сотни раз говорила себе, что, будь она на месте Софьи Андреевны, сумела бы дать счастье Льву Толстому. Возможно, дочь представляла себя в роли жены, старость отца, с каждым днем становившаяся все отчетливее, лишала эти мечтания всякой двусмысленности. Но наряду со страстным стремлением заботиться, служить и защищать его, такого усталого и доброго, было и безотчетное желание вытеснить, занять место неподобающей, как ей казалось, спутницы жизни. Молодые люди совершенно Сашу не интересовали, она не помышляла о замужестве, думала только о том, как оставаться всегда с отцом, чьи мысли, седые волосы, запах, болезни и славу так любила. Дочь всегда оправдывала Льва Николаевича и, по словам Николая Оболенского, прилагала все силы, упорство, использовала все растущее влияние на него, чтобы усилить разногласия между ним и Софьей Андреевной.

Толстой старался не обращать внимания на семейные распри, причиной которых был. Оберегая собственный покой, избегал объяснений с женой и Чертковым – жить оставалось немного и хотелось посвятить это время размышлениям. Его беспокоило будущее страны, которая, считал он, находилась на пороге страшных потрясений, так как для свержения правительства в России есть только два способа – бомбы или любовь.

В январе 1909 года его навестил тульский архиерей преосвященный Парфений, пытавшийся в очередной раз, напрасно, вернуть писателя в лоно православной Церкви. Когда тот, ничего не добившись, уезжал, Софья Андреевна отвела его в сторону и спросила, откажет ли Церковь в поминальной службе ее мужу. Смущенный Парфений ответил, что должен испросить согласия Святейшего Синода, и попросил сообщить, если Лев Николаевич тяжело заболеет.

Узнав от жены об этом разговоре, Толстой заподозрил ее в сговоре с представителями Церкви, испугался и записал в дневнике двадцать второго января: «Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я „покаялся“ перед смертью. И потому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью, я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, – ложь».

Все это тем больше волновало его, что силы пошли на убыль. В марте опять дал знать о себе тромбофлебит. Приближался конец? Лев Николаевич искренне в это верил. Но через неделю температура спала, и он вновь стал проклинать тело, которое тем не менее не без благодарности ощущал. Лежа в постели на чистом белье, вдруг почувствовал, что, несмотря на восемьдесят лет, плоть его жива, и это его ужаснуло. Пятнадцатого марта был готов к смерти, шестнадцатого заносил в дневник:

«Бороться с половой похотью было бы в сто раз легче, если бы не поэтизирование и самых половых отношений, и чувств, влекущих к ним, и брака, как нечто особенно прекрасное и дающее благо (тогда как брак, если не всегда, то из 10 000 – 1 не портит всей жизни); если бы с детства в полном возрасте внушалось людям, что половой акт (стоит только представить себе любимое существо, отдающееся этому акту) есть отвратительный, животный поступок, который получает человеческий смысл только при сознании обоих того, что последствия его влекут за собой тяжелые и сложные обязанности выращивания и наилучшего воспитания детей».

Переписывая эти строки, Саша думала о том, как хорошо, что нет в ее жизни другой любви, кроме отца.

Настали настоящие весенние деньки, Толстой совершенно выздоровел. Тридцать первого он уже потихоньку прогуливался по заснеженному саду. Снова раздумывал о своих грехах, и о самом главном из них, живым воплощением которого был Тимофей, сын крестьянки Аксиньи. Она вышла замуж, но с него вины это не снимало. Тимофей был живым упреком, который постоянно находился перед глазами, забирался на свое кучерское место и спрашивал: «Куда прикажете вести, барин?» И законные дети, которые знали об этом, что думают они о своем отце? Развратник, сладострастник, дьявол. «Посмотрел на босые ноги, вспомнил Аксинью, то, что она жива, и, говорят, Ермил [Тимофей] мой сын, и я не прошу у нее прощенья, не покаялся, не каюсь каждый час и смею осуждать других».[652]

Выздоровление омрачено было отъездом Черткова, которого высылали из Тульской губернии за «подрывную деятельность». Узнав об этом решении шестого марта, тот решил отложить переезд до конца месяца и удалился к своим теткам в Крекшино, недалеко от Москвы. Софья Андреевна в глубине души была рада этому, но сочла нужным публично выразить протест против решения властей. Толстой умилялся благородством жены – если бы только она могла подняться над самой собой. Но в окружении Льва Николаевича задавались вопросом, не ее ли рук дело – высылка человека, которого так смело теперь защищала. Письмо графини адресовано было в российские и иностранные газеты. В нем говорилось о новом акте насилия, который потряс всех местных жителей, что преступление Черткова очевидно – его дружба с Толстым, преданность учению Льва Николаевича. Но ведь идеи эти – не убий, не отвечай насилием на зло, прекращение кровавых действий. Она обращала внимание на то, что высылка Владимира Григорьевича и наказание тех, кто осмеливается читать и давать читать другим произведения Толстого, свидетельствуют о ярости, проявляющейся так мелочно, против старика, который своими творениями умножает славу России. И все знают, как Лев Николаевич любит Черткова. Софья Андреевна отмечает в этом письме, что внимательно наблюдала за его жизнью и обращением, и хотя не разделяет большую часть его воззрений и воззрений мужа, особенно в том, что касается Церкви, уверена: усилия Черткова всегда были направлены на то, чтобы люди совершенствовались нравственно, чтобы между ними воцарилась любовь, что не раз отговаривал он молодых крестьян от революционных действий, предостерегал от любого насилия.