Но вот и мост, а за ним снова степь и простор. На границе ее, в «Воротах красных гор» (Хун-шань-цзуй-цзы), мы распростились с провожавшими нас и рысцой направились по знакомой дороге в Чан-цзи. За поселком Та-бяо-пу мы вышли из гор; вперед уходила равнина, на которой не видно было никакого движения, точно мы находились не близ крупнейшего из городов Притяньшанья, а в центре обширной пустыни. И туман довершил эту иллюзию, поглотив ее грани – оставшиеся позади бледно-красные холмы и темную полосу леса вдоль р. Архоту.

В полном одиночестве добрались мы до селения Да-ди-во-пу, но здесь застали большое скопление китайских телег и солдат. Это был обоз и часть конвоя вновь назначенного в Чугучак хэбэй-амбанем маньчжура Эркинэ, который должен был покинуть Урумчи после полудня. Когда мы прибыли в Чан-цзи, там деятельно готовились к его встрече: у ворот мы застали толпу горожан, палатку, чиновников и солдат с флагами и бутафорским оружием: пиками, бердышами (подами) и трезубцами; здесь же рассхаживали статисты, подряженные за пять фынь на роли мао-цзе (палачей), носильщиков гонгов, досок, объясняющих официальное положение эскортируемого лица (цин-мин), флагов с надписью: «Прочь с дороги!» (цин-дао), красных зонтов (хун-тун-сань) и других атрибутов мандаринского звания, несомых перед высоким сановником при его торжественном вступлении в город.

За селением Да-ди-во-пу мы очутились снова в пустыне, монотонность которой нарушалась лишь часто попадавшимися развалинами сторожевых будок (янь-дай). Первых людей мы встретили, лишь подходя к таранчинскому селению Тау. Это были ишакчи, гнавшие в Урумчи порожних животных. Они уже знали о приготовлениях к встрече сановника Эркинэ и с видимой тревогой в голосе кинули нам вопрос: «Уж не едет ли?» Бедные! Они боялись попасться ему на глаза, по опыту зная, как много позволяет себе челядь такого важного господина.

В Тау мимо нас на рысях прошел кавалерийский отряд, спешивший к границе уезда, где он должен был сменить урумчийский конвой. Люди в сине-фиолетовых халатах и оранжевых безрукавках с черными полосами «под шкуру тигра» выглядели франтами и прекрасно держались на своих, хотя и разномастных, но выхоленных конях. Все вооружение их состояло из прямых сабель, прикрепленных слева к передней луке. Во главе этого отряда ехало два офицера в обычных парадных курмах и шляпах. По справкам в Чан-цзи оказалось, что он не принадлежал к числу местных войсковых частей, а прибыл туда накануне из-под Ши-хо.

С переходом глубоковрезанного русла реки Катун-хэ, или Тунь-ду-хэ, мы вступили в пределы оазиса Чан-цзи.

Согласно «Си-юй-тун-вэнь-чжи», Чан-цзи соответствует Пу-лэй-хэу-го ханьских времен[305]. При младших Ханях здесь было владение И-Чжи, в эпоху Сань-го – Пу-лу. Затем об этом оазисе история не упоминает вплоть до 640 г., когда он вошел в состав земель Хэу-тинского округа[306]. В IX в. в южной Джунгарии утвердились уйгуры, и сведения об этой струне становятся скудными; возможно, однако, что о Чан-цзи под именем Чан-бали упоминает старец Чань-чунь. Уэйли пишет, что на китайской карте 1863 г. (вероятно, «Дай-цин-и-тун-юй-ту») город Чан-цзи назван Нин-бэнь (Ning-peen)[307], Успенский – что официально его название – Фоу-кан[308]. Но нет ли тут какой-нибудь ошибки?

Современный Чан-цзи невелик и окружен ветхой стеной. Говорят, что общая численность его населения не превосходит трех тысяч душ, из коих китайцы составляют к тому же значительное меньшинство. Если это так, то совершенно понятно, почему так сравнительно велико его предместье, застроенное танями, лавками и мелкими промышленными заведениями; здесь сосредоточивается вся деловая жизнь оазиса.

На следующий день первые лучи восходящего солнца застали нас на плёсе реки Локлон, которая, судя по карте военно-топографического отдела Главного штаба, носит в верховьях своих названия Гюрюн и Санджи. Какие данные послужили материалом для составления этой карты, мне неизвестно, но капитан Галкин, вышедший на р. Санджи в 1887 г., считает ее не верховьем Локлона, а значительнейшим из правых притоков Хосу-тая (Хусты, т. е. Манаса)[309]. Если так, то это может быть только р. Сань-дао-хэ, в местном произношении Сан-до-хо. Китайские известия о р. Локлоне ограничиваются сообщением, что ее образуют два истока, соединяющихся восточнее пикета Локлон и севернее города Чан-цзи; один стекает с перевала Монгуту, другой – с пика Гэшаньту; в дальнейшем же своем течении она соединяется с р. Хутуби и впадает в озеро Аяр-нор[310].

От плёса р. Локлон мы шли оазисом еще около 5 км, после чего вышли на пустошь, представляющую слегка приподнятый над долинами Хутуби и Локлона участок каменистой пустыни. На восточной ее окраине стояли развалины укрепления Ян-чан-цза, постройку которого Успенский относит «ко временам императора Цянь-луна и походу полководца Чжао-хойя в Или против Амурсаны» и приписывает китайцам. К сожалению, он не подкрепляет этого известия ссылкой на какой-либо источник, а без такой ссылки и самое известие утрачивает значительную долю в своей достоверности; к тому же оно не согласуется с тем, что нам известно о действиях Чжао-хойя против калмыков и, в частности, против Амурсаны. Певцов, основываясь, по-видимому, лишь на словах туземцев, приписывает постройку Ян-чан-цза джунгарам[311].

Действительно, туземцы называют это городище Калмак-шари, но ведь так называют они развалины и всех остальных более или менее древних городов Притяньшанья, разумея под именем калмаков [калмыков] и оиратов, и уйгуров. Что же касается джунгаров, то можно с уверенностью сказать, что их хун-тайши и зайсаны в укрепленных городах не жили. Унковский, долго остававшийся при урге Цэван-Рэбгаеа, говорит лишь о «коше», сплетенной из тальника и камыша, которая окружала «контайшину войлошную избу»[312]. Но если сами калмыки и не жили в городах, то это еще не значит, что их вовсе не сооружалось в Джунгарии в XVII и XVIII столетиях. Калмыки, нуждаясь в хлебе, из уведенных в плен восточно-туркестанцев образовывали земледельческие колонии, так называемые «тарану», среди которых обыкновенно и возникал оседлый центр, базар, быть может и городок.