Дорогие товарищи!

Несмотря на то, что я 31 декабря п. г. ушол <так!> с общего собрания по предложению прошлого состава бюро кол<лекти>ва (которое, как вам известно, предложило покинуть в порядке партдисциплины – оно видело нарушение элементарных прав партдисциплины), я покинул общее собрание не потому, что я был согласен с линией поведения взятой ленинградской делегацией на XIV партсъезде, а потому, что я видел в созданной инициативной группе просто группу, которая не предусмотрена уставом партии… Тут в вузе… тоже, думал, столкнусь не больше не меньше как с группировкой. Но жизнь показала обратное и вышло, что инициативная группа – группировка, а прошлый состав бюро кол<лекти>ва была не что иное как группировка, которая, прикрываясь партдисциплиной неправильно поступало <так!>, что во-первых, ушло с общего собрания 31.12 п. г., во-вторых, неправильно поступило, когда оно не отчиталось за свою работу по требованию общего собрания 11.01. с. г., в-третьих, неправильно поступило, когда принцип ставится выше воли общего собрания (11–12 января с. г.) и, в-четвертых, неправильно поступило и поступает до сих пор, когда оно не сознает своей ошибки. Вот почему я голосовал за состав нового бюро к-ва, голосовал за резолюции 11 и 12 января, предложенного новым составом коллектива, и вот почему я сознаю ошибку открыто как полагается члену ВКП(б). Хотя повторяю, я не поддерживал и не разделял точки зрения новой оппозиции.

С коммунистическом приветом, Храмченко, 13 января 1926 года[1384]

Неудивительно, что Храмченко попал впросак – это был неотесанный студент, пишущий коряво и с перекосами. Объясняя, что его затянуло в оппозицию, Боровиков также не брал вину на себя, хотя речь в данном случае шла о члене бюро. «Первоначально в некоторой части (не целиком) [я] стоял на линии ленинградской конференции, ибо подкупало единодушное решение о декларации такой организации, как ленинградская, в дальнейшем появились сомнения в правильности своей точки зрения и в последней части. В день заседания бюро коллектива 30 декабря был сильно болен, лежал с высокой температурой, на бюро быть не мог и мой „голос“ был почти бессознательным. В дальнейшем ознакомившись более подробно с материалами съезда, пришел к убеждению, что глубоко ошибался, теперь признаю открыто свою ошибку, ибо повторяю, мало был знаком с материалами съезда. Целиком отмежевываюсь от оппозиции. Признаю ее действия неправильными». Риторика «солнечного затмения» пригодилась Боровикову. Его сознание, заявил он, помутилось из‐за болезни, но придя в себя, он стал опять примерным большевиком. В мимолетной ошибке виновато было не его сознание, а тело. Оппозиционер, доказавший, что он стал жертвой телесного недуга, был больным товарищем, а не кем-то, кто делал намеренный вызов партийному единству, – Боровикова полагалось простить.

В заявлении от 8 января об отходе новое «я» члена партии с 1917 года слушателя Галдаева Митрофана Евдокимовича увещевало его старое «я» (в цитате полностью сохранены оригинальные орфография и пунктуация):

В результате дискуссии которая проходила одно сторони пример Ленинградской правды которая была против воли большинства XIV съезда ВКП(б) в сеже ошибки были зделаны их отрицать неприходится каковые нужно поспешить исправить оппозиция в литце Ленинградской делегации а мы поддерживая ошибки были не правы мы будим надеятся что скаждым днем те кто ошибалься будутъ сознавать свои ошибки и будутъ от межовыватся от оппозиций и будитъ не насловах а надели… Ленин нас учил смотреть правде прямо в глаза. Он говорил, не тот опасен кто делает ошибки, их признаетъ, а опасен тот кто делает ошибки он нехотитъ в них сознаться и дальше усугубляет, если мы серьезно вздумается и положа руку на сердце вспросим себя как ошибки и справляются теми, кто идет за оппозицией то на это лишь можно дать ответ ошибки не признаются значит они углубляются. Ленин в полне прав когда говорит, тот кто ничего не делает тот неошибается а тот кто работает ошибки будутъ делать и на этих ошибках будутъ учится ошибки нами зделаны мы их признаем наш долг их исправить.

«Опасным уклоном», по мнению Галдаева, было «требование свободы критики, свободы всех партийных группировок в обстановке пролетарской диктатуры и враждебного окружения или требования превратить ЦК партии в орган „Соглашения“ между отдельными группировками, имеющиеся внутри нашей партии (что) противоречатъ Ленинизму в организационном вопросе. Мы должны противопоставить против подобных взглядов откуда бы они неисходили Ленинское стальное единство»[1385].

А вот Кузнецов Игнатий Михайлович, студент 2‐го кружка 3‐го созыва, ничего не хотел сказать в своем необыкновенно насыщенном и неординарном заявлении «по организационному вопросу» и в принципе считал вопросы устава «подчиненными». Суть была в оценке классовой борьбы. «Из принципиальных разногласий [в этой области] вытекают и организационные выводы». Кузнецов считал, что главное – это аграрная политика партии и социалистическое преобразование сельского хозяйства, все остальное вытекало из этого[1386]. На момент письма Кузнецову было тридцать лет – он был чуть старше своих однокурсников и претендовал на лучшее знание истории большевистских попыток преобразить классовые отношения в деревне. Многое автор видел собственными глазами. Автобиография гласила, что по профессии он счетовод, служивший в Красной армии, повышенный в должности до председателя горисполкома и в комвузе принимавший заметное участие в работе студенческих организаций. Но политика у него хромала. Характеристика на Кузнецова гласила, что «при троцкистской дискуссии был в оппозиции, хотя колебался. В последней дискуссии – тоже в оппозиции»[1387].

Особенно интересным заявление Кузнецова делало то, что оно демонстрировало преломление большевистских преобразований в человеке, его личной сфере. Как член партии, Кузнецов пытался не только дать интерпретацию революции в объективных понятиях, но и провести ее через себя – сознательный студент комвуза видел в себе продукт работы над собой. Делясь своими мыслями, автор старался понять свою роль в развитии страны и вписать себя в советский политический строй. После образования «новой оппозиции» он волновался, не находил себе места именно потому, что брешь появилась между его воззрениями и политикой ЦК, с которой он так хотел полностью идентифицироваться. Несмотря на внимание, которое автор уделял законам общественного развития, борьба за его внутреннее «я» выпирала из каждой строчки письма: Кузнецов как бы учил читателя, что рассматривать НЭП только как экономический строй – значит упускать самое важное. Ориентации на слом общественных отношений должна была сопутствовать попытка изменить и сознание людей, их базовое отношение к себе и другим.

«Заявление об отмежевании от оппозиции», поданное Кузнецовым 29 января 1926 года в партбюро, состояло из трех частей: непосредственно самого заявления на одну страницу, пространного изложения переворота