вы знаете, Лев Николаевич, если же мяса не есть, так в общем-то и хлеба есть не надо. И обувки не надо, мы уничтожаем и растения. Значит вообще не надо жить, потому что мы непрерывно что-то уничтожаем». После этой беседы у него в дневнике появляется запись: «Ну, что за люди! Если уж нельзя сделать всего, почему же ничего не надо делать? Даже что мы можем сделать, не делаем». Вот смысл такой. Интересная логика.

Но эта логика сама по себе не снимает проблему. И тогда поднимается вопрос относительно всего мироздания, взаимного поедания видов, ибо природа устроена именно так. А просветители нас в свое время призывали равняться на эту самую природу, которая так устроена. Мы попытались это сделать, в результате чего получили кровавую Великую французскую революцию, а после и все то, что мы получили после Великой французской революции. Что же нам делать с колбаской в гастрономе? Как нам с этим быть? Либо стройными рядами идти в вегетарианцы, но дорого, говорят одни, да и вообще чего-то будет не хватать нашему организму. Другие же говорят, что хорошо, некоторые пошли этим путем и довольны. Я знаю и принципиальных вегетарианцов. Но это тоже не решает проблему. Скажем, я вегетарианец – это решает проблему моего собственного существования, моего собственного отношения к этому в своей жизни. Но мое вегетарианство нисколько не поколеблет других людей, и они продолжат есть мясо. Кстати, я не вегетарианец. Ну, как с этим быть? Это проблема, конечно, очень сложная. Поэтому-то я выступление так и назвал – трагедия сосуществования. И все же, что с этим делать?

Ну, можно сказать так. Существует некое негласное соглашение, которое заключил человек, скажем, с коровой. Он кормит её, принимает у неё роды, заботится о ней, корову пестует, выпасает, охраняет её от хищников, в результате чего и получает от нее мясо. То есть, соглашение работает. Корова, если бы была не такой, как сейчас, а сама по себе в природе, вероятно, была бы съедена не человеком, а волком, и значительно раньше. Что же и с этим делать?

Здесь мы сталкиваемся с другой масштабной проблемой – нашей собственной жизнью вообще. Мы сталкиваемся с проблемой смерти, потому что когда говорим об этом взаимном поедании видов, об употреблении мяса, что как бы исключает всякие разговоры о хорошем отношении к животным, раз уж мы так преступно себя ведем, и прочее, неизбежно возникает проблема смерти. В том числе и нашей собственной и вообще всех видов и всех индивидов. Что это такое? Если стоять на точке зрения, что смерть есть не что иное, как полное уничтожение индивида, это один расклад. Но на это можно посмотреть и более реально. Мы видим, что индивид уходит из видимого мира как живое существо. И дальше мы можем озвучить вопрос. На него будут по-разному отвечать, различные культуры давали разный ответ. Подобный вопрос, наверное, надо ставить и относительно всей жизни на земле и всего живого. То есть, страшна ли естественная смерть сама по себе, или страшна насильственная смерть и по отношению к тем же животным. То есть жила корова и умерла – очень жалко, но что же делать? А если мы ее зарезали, то тут возникает проблема насилия по отношению к жизни.

Я много думал об этом, наверное, как и каждый, начиная ещё с детства. Когда в юные годы сталкиваешься где-нибудь на улице с подобными актами вандализма относительно животных, когда тебя переворачивает всего, и ты не знаешь, что делать, а сделать ничего ты не можешь, и, кажется, ты убил бы дядю, который стреляет в собаку. У меня на глазах это происходило. Нормальное, здоровое чувство любого человека.

Так вот тогда возникает вопрос, вернее, проблема. Я не знаю, примите ли вы такую её постановку или же нет. Понимаете, смерть как полное уничтожение противоречит тому, что мы понимаем и ощущаем как смысл жизни. В самом деле, бессмысленно жить, если все равно все пройдет прахом. Каждый может сказать это относительно себя. Ну что, смысл в том, что я нарожаю детей, и они тоже умрут? За ним следующее, следующее, следующее поколение. Каков смысл вообще во всем этом? Все абсолютно бессмысленно. Никакого положительного смысла в этом я найти никогда не мог. С другой стороны, оказывается, что без ощущения внутри себя этого самого смысла, человек вообще не может существовать. Он просто погибнет, как погиб Николай Ставрогин в «Бесах» Достоевского, на гвоздике, так и повис за дверцей… Оказывается, жизнь – еще не потеря смысла, потеря смысла происходит тогда, когда жизни уже нет вообще, и она совершенно невозможна.

Итак, оказывается, что смысл – это то, что присуще жизни, с одной стороны. И мы, живые люди, рассуждая о том, что такое выход из этой жизни и что такое смерть, не можем говорить о бессмыслице жизни, вот в чем дело, иначе мы как бы перестаем существовать. И это, мне кажется, выводит нас из того кошмара, который предстал перед нами в наших воззрениях на природу после эпохи Просвещения, или, скажем, философии Ницше. Следует выйти из этой сферы, выйти из представления о том, что жизнь сама по себе бессмысленна и жестока, потому что если мы примем это всерьез, нам незачем жить, и мы жить не сможем. Мы никогда этого всерьез не воспринимаем и не принимаем, даже если мы об этом говорим, ибо мы живем. Мы начинаем юлить, начинаем быть нелогичными, где-то так. Чувство очевидности – одно, а эти воззрения – другое. Мы начинаем каким-то образом находить себе лазейки.

И вот здесь, может быть, можно полагаться все-таки на этот договор негласный между, как я говорил, человеком и коровой, или полагаться еще на какие-то такие договоры. Там мы помогаем этому виду выжить в целом, но вместе с тем какую-то часть его мы потребляем, и так далее. И тогда возникает та проблема, которая широко стоит в западной философии и юриспруденции относительно прав животных, в частности, права животного, которого везут на убой.

Но есть еще и другое убийство – это, так сказать, убийство для жизни. И поскольку мы идентифицируем себя с человеческим родом все-таки больше, чем с собаками, кошками, слонами и какими-то другими особями, и это вполне естественно, то также естественно, что мы во имя жизни своей или своих детей можем зарезать барашка. Было бы неестественно, что мы сохраняем барашка, а наши дети умирают с голоду. Мы поставлены в такие условия, в