ему заблагорассудится и знать не знает о серьезных взрослых вещах вроде законов физики, которые не дозволяется менять, и законах логики, сложных и скучных. Он попросту играется с часами нереальности Брейтмана, переводя стрелки как ему вздумается, и радостно смеясь, наблюдает за образовавшимся хаосом. Это ведь так по-детски… А серьезные джентльмены из будущего ломают головы, убеленные благородными сединами, пытаясь разобраться, что тут, черт возьми, происходит. И никак не могут найти ответ.

Они безнадежно забыли, как сами были детьми.

«Я игрушка, - подумал Герти, ощущая себя опустошенным, как автоматон с севшим зарядом, - Что-то вроде медведя с оторванной лапой. Мною наигрались. Все кончено. Остается только предаться неутешительным размышлениям, наблюдая за тем, как песочные часы моей жизни отмеривают последние крохи песка…»

«Отличная мысль, приятель, если ты вознамерился превратиться в рождественского гуся с поджаристой кожей!»

Герти открыл глаза, точно его щелкнули по носу. Эта вторая мысль тоже принадлежала ему, но как-то очень уж внезапно ворвалась в сознание, разметав все прочие, точно лихая шхуна, ворвавшаяся в гавань впереди прочих судов в нарушение установленной очереди.

«Смешно, - подумал Герти, пытаясь вновь обрести утраченный на миг фаталистический настрой, - Смешно и нелепо. Но, отчасти, справедливо. В конце концов, я сам…»

«Ты сам сидишь здесь, как дубина, вместо того, чтобы соображать, нельзя ли сделать ноги из этой клетки для канареек!»

Эта мысль… Герти чуть не прикусил язык. Эта мысль принадлежала ему, но была какой-то… другой. Отличной от прочих. В противовес уставшим и вялым, как течение в заболоченной реке, мыслям деловода Гилберта Уинтерблоссома, эта мысль казалась удивительно энергичной и сильной. Она безжалостно разрушила все предыдущие построения, на миг образовав в голове Герти сверкающий хаос.

«Крайняя степень душевного истощения, - безрадостно отметил он, - Смятение мыслей. Мне приходилось слышать, что многие приговоренные к смерти перед казнью напротив испытывали подъем интеллекта и душевное спокойствие. Что ж, я, видимо, не из их числа…»

«Дохлые герои тем и хороши, что им можно приписать любые помыслы, - грянула все та же мысль, оборвав его, - И ты сам станешь таковым, приятель, если быстро не возьмешь голову в руки!»

Герти почувствовал, как у него спирает дыхание. Точно среди душного тропического дня он вдруг набрал полную грудь ледяного сибирского воздуха.

Это была не его мысль. Это было что-то чужое, то ли родившееся в его сознании, то ли пришедшее извне, пробившееся, как звонкий ручей пробивается через завал из многотонных валунов. И оно, судя по всему, поселилось у него в голове.

«Кто это?» - спросил Герти у пустоты, чувствуя себя теннисистом, вышедшим на площадку без партнера и посылающим мяч в густой туман.

«Адмирал Горацио Нельсон! Драная сельдь, ты долго еще решил валять дурака?»

Герти вскочил, совсем позабыв о том, что его клетка не рассчитана на его рост. Наградой за быструю реакцию стал удар головой о прутья, от которого мир на миг рассыпался по полу звенящими оранжевыми искрами.

- У, дьявол… - выдохнул он, потрясенный.

«Так-то лучше, - в голове у Герти возникло ощущение чужого смешка, щекотное и колючее, - Тебе давно стоило проветрить голову. Здесь стоит дух, как в застоявшемся сарае».

Придерживая раскалывающийся череп, Герти опустился на пол. Удивительно, но боль и в самом деле помогла. Пока он считал оранжевые искры, не оставалось времени на мысли и страх.

«Кто ты?»

«Подумай, - насмешливо сказал голос, соткавшийся из бесплотных мыслей, - Впрочем, не стоит, ты и так слишком любишь это занятие, как я посмотрю. А мы с тобой не в той ситуации, чтобы позволить себя терять время. Может, на этот раз ты послушаешь старика…»

У этой мысли, теребившей его сознании, не было ни тела, ни лица. Но что-то в манере разговора показалось Герти знакомым. Смутно знакомым, будто бы виденным в иной жизни. Или домысленным беспокойным воображением. Герти попытался представить, как выглядел бы этот человек, существуй он в реальности. Это оказалось на удивление легко.

Из обрывков мыслей соткался портрет, зыбкий, словно нарисованный струями табачного дыма, норовящими рассеяться. Уверенный бульдожий подбородок, короткая стрижка с бакенбардами, мощный, как лоб дредноута, лоб. Щеточка усов над губой, то ли седых, то ли выбеленных солью.

И глаза. Неукротимые, ледяные, прищуренные. Взгляд их казался звенящим, как ледяная махина айсберга, способная протаранить любое препятствие, вне зависимости от того, из какого материала оно создано. Взгляд человека, который видел изнанку мира, мудрый, властный и одновременно немного мальчишечий. Такие глаза не мутнеют с возрастом, оставаясь ясными и синими, как океанские волны. Герти померещился даже запах – сухой аромат трубочного табака с примесью какого-то старомодного одеколона.

Человек, возникший в воображении Герти, был воплощением Британской империи, существом, настолько точно соответствующим представлениям о покорителях дикой природы, что казался воплощенным авантюристом и исследователем, сошедшим с газетных полос, живописующим покорение Южного полюса и экспедицию Ливингстона[6].

Это был человек, привыкший повелевать морями и континентами. Завоевывать острова в Индийском океане во славу Короны и охотиться на львов в Кении. Преодолевать со стиснутыми зубами циклоны экваториального пояса и приступы алжирской малярии. Неделю брести по австралийской пустыне без глотка воды и с горсткой солдат сдерживать натиск кровожадных таитянских дикарей. И все это с ледяным презрением истинного джентльмена к опасности и непоколебимой верой в собственные силы.

Человек, не просто умеющий совершать невозможное, но и привыкший это делать наперекор всем превратностям судьбы и неизменно делающий – назло мирозданию…

«Полковник Уизерс», - пытаясь выдавить эти слова, Герти ощутил, что даже мысль способна заикаться.

«Собственной персоной, приятель. Прибыл на помощь и заряжаю ружья. Кажется, как раз вовремя».

Все ясно, понял Герти, отчего-то даже с облегчением. Неизвестность пропала, точно сдернутая с окна завеса. Он попросту болен. Тяжело болен душевной болезнью. Теперь призрак полковника, пожалуйте. Будто бы мало этот мифический персонаж испортил ему крови, так еще…

«Брось, - посоветовал несуществующий голос, - Ты сам виноват в том, что с тобой случилось. А уж на счет того, кто кому испортил крови… Знаешь, тебе бы не жаловаться. Это не ты был заперт последние девяносто дней в сознании вечно клянущего судьбу хлыща, не способного справиться даже с ерундовой ситуацией!»

Эта отповедь заставила Герти вздернуть голову. Не похоже на галлюцинацию. Или же это была самая грубая и непочтительная галлюцинация из всех возможных.

«Полковник?..»

«Наконец-то ты соизволил обратить на меня внимание, приятель. Я уже думал, здесь и