После страшных ударов четырех пуль, отраженных кевларовым бронежилетом, его грудь и живот были охвачены сплошной ноющей болью, а режущие спазмы, стискивавшие желудок, были связаны не с ушибами, а с напряжением и страхом. Всякий раз, когда ему доводилось пообщаться с матерью, у него случалась мигрень, и это нисколько не зависело от того, убивали кого-нибудь из арбалета во время его визита или нет.

Однако его моральные муки были много хуже любой физической боли. Дом Дасти и Марти погиб, и от этого у него на душе было так черно, словно это его собственный дом сгорел дотла. Они были лучшие люди в мире, Марти и Дасти, лучшие. Они никак не заслуживали такой беды. Их милый домик, уничтоженный огнем, мертвая Сьюзен, мертвый Эрик, жизнь в страхе…

Но еще хуже ему становилось, когда он думал о себе как о младенце, о матери, стоявшей рядом с ним с подушкой в руках, — о его собственной матери с таким прекрасным лицом. После того как Дасти сделал разоблачение, она даже не стала отрицать, что собиралась убить его. Он знал, что как взрослый человек он был совершенным ничтожеством и ребенком был таким же ничтожеством, но теперь ему казалось, что он, наверно, и новорожденным младенцем был настолько очевидным будущим ничтожеством, что даже родная мать считала справедливым задушить его, пока он спал в своей кроватке.

Он не желал быть таким ничтожеством. Он намеревался совершить нужный поступок и совершить его хорошо, чтобы его брат Дасти мог гордиться им, но он всегда сбивался с пути и не замечал этого. Он также понимал, что причинял Дасти множество страданий, и от этого ему становилось еще хуже.

С болью в груди и кишках, непрестанными спазмами в желудке, мигренью, душевными терзаниями, слезами, застилавшими глаза, при необходимости гнать восемьдесят миль в час, что мешало сосредоточиться на своих мыслях, а также в ужасном волнении по поводу того, что его уже несколько лет назад лишили водительских прав, он прикатил в Ньюпорт-Бич, на стоянку автомобилей подле здания, где находился офис доктора Аримана, незадолго до трех часов дня, так и не выработав продуманной программы устранения психиатра.

— Я законченное ничтожество, — сказал он себе вслух.

У такого ничтожества, каким он был, шансы на то, чтобы добраться со стоянки до четырнадцатого этажа, попасть в кабинет Аримана и успешно прикончить ублюдка, были настолько малы, что даже не поддавались расчету. Вроде попытки взвесить волос с задницы блохи.

Его поддерживала одна уверенность. Если бы ему удалось преодолеть все трудности и застрелить психиатра, то, вероятно, его не упрятали бы в тюрьму на всю жизнь, как, без сомнения, поступили бы с Дасти или Марти, если бы это сделали они. Учитывая его насыщенную биографию, центральное место в которой занимало пребывание в наркологических лечебницах, незавидные оценки состояния психики, сопровождавшие его от самого рождения, и зарегистрированную психиатрами патологическую склонность к смирению и неприятию любого насилия, Скит, скорее всего, попал бы в психиатрическую клинику, откуда мог бы выйти лет через пятнадцать, если, конечно, выжил бы после массированной лекарственной терапии.

Из автомата торчал длинный магазин, но все же оружие можно было засунуть за пояс и прикрыть свитером. К счастью, свитер на нем был мешковатым; он был даже более мешковатым, чем нужно, потому что он купил его уже несколько лет назад, и теперь, после того как Скит изрядно похудел, свитер был велик ему примерно на два размера.

Он вышел из «Лексуса», не забыв взять с собой ключи. Если бы он оставил их в замке зажигания, то автомобиль могли украсть, а после этого он сам оказался бы причисленным к списку угонщиков машин. Он не хотел, чтобы, когда его имя появится во всех газетах, когда его арест покажет телевидение, люди считали его одним из преступников, занимающихся кражей автомобилей. Он в жизни не украл ни единого пенни.

Небо было синим. День был ясным. Ветра не было вовсе, и Скит радовался этому, потому что чувствовал себя таким слабым, что сильный бриз мог бы сбить его с ног.

Он прошелся взад-вперед около автомобиля, скосив глаза вниз, на свой свитер, потом пригнул голову к одному плечу, затем к другому, стараясь разглядеть под одеждой очертания автомата. Оружия совершенно не было видно.

Когда он ощутил себя полностью готовым к тому, чтобы направиться в здание и сделать свое дело, горячие слезы вновь хлынули из его глаз, и он еще несколько раз прошелся рядом с автомобилем, вытирая глаза рукавом свитера. Наверняка в вестибюле огромного здания будет охрана. Скит понимал, что изможденный рыдающий человек с серым лицом, одетый в свитер, который велик ему на два размера, обязательно вызовет подозрения.

Под углом от того места, где Скит поставил «Лексус», через ряд спереди и на несколько мест к северу, стоял белый «Роллс-Ройс». Из него вышла женщина и остановилась, глядя прямо на Скита. Его глаза уже были достаточны сухими для того, чтобы он смог разглядеть привлекательную, очень изящную белокурую леди, одетую в розовый вязаный костюм. Очевидно, она относилась к разряду преуспевающих людей и достойных граждан. Вряд ли ее можно было отнести к тем невежам, которые могли бы глазеть на совершенно незнакомого человека, и Скит подумал, что он, вероятно, выглядит очень подозрительно, словно у него на плече крупнокалиберная винтовка, а грудь опоясывает лента-патронташ.

Если он кажется подозрительным даже этой леди в розовом, то охранник наверняка ослепит его порцией слезоточивого газа и попотчует электрошокером сразу же, как только он появится в дверях. Похоже, он оставался все таким же ничтожеством.

Он не мог вынести мысли о том, что подведет Дасти и Марти, единственных за всю его жизнь людей, которые когда-либо любили его, по-настоящему любили. Если он не мог сделать для них того, что наметил, то лучше было бы вытащить оружие из-под свитера и прямо здесь выстрелить себе в голову.

Но он был не более способен на самоубийство, чем на воровство. Конечно, не считая прыжка с крыши Соренсона во вторник. Правда, он теперь понимал, что это не могла быть его собственная идея.

Он постарался сделать вид, что не замечает испытующих взглядов леди в розовом, попытался принять вид счастливого и довольного жизнью человека, которого просто не могло быть у сумасшедшего убийцы, засвистел «Прекрасный мир», потому что это было первое, что пришло ему в голову, вышел со стоянки и, не оглядываясь, вошел в здание.

* * *

Доктор не привык к тому, чтобы его расписание определял кто-либо помимо него самого, и поэтому все сильнее раздражался из-за того, что киануфобичка до сих пор не звонит. Он не имел ни малейшего сомнения в том, что она поверит в бред насчет злокозненного компьютера, который он ей вывалил; ее навязчивая идея не оставляла ей иного выбора. Но, судя по всему, у этой дуры, как и у всех нуворишей, не было не только хороших манер, но и никакого понятия о том, что время других людей тоже следует уважать.

Ариман был не в состоянии сосредоточиться на работе, но ему нельзя было уйти из офиса, и поэтому он пытался развлечься, составляя хокку на темы того скромного материала, который имелся перед ним.