частой сменой властей. Те медленно, но, верно, подходили к концу. А далее неумолимо маячила очередь сытой Веселой горы, уютно расположившейся в подбрюшье у Города. Но там у каждого первого был обрез, а то и винтовка. И договориться со жадными крестьянами, имевшими два ответа на все возможные вопросы: «Трохи» и «Тильки закинчылося», было труднейшей задачей.

— Сам-то с пролетариата или с прогрессивной интеллигенции будешь? — участливо поддержал пожухлого как трехлетнее объявление на столбе пана Антония собеседник.

Потомственный дворянин Кулонский в очередной раз изобразил гениальнейший, точно отрепетированный универсальный жест на все случаи жизни, после чего товарищ Тарханов дружески хлопнул его по плечу и произнес:

— А ты молодец! Ничего не боишься. А ведь контры вокруг ще ой — ой сколько!

На что осторожный почетный бедняк тоскливо оглянулся на толпу сытых обитателей бывшего имения помещика Сомова сверливших его глазами и подумал про себя: «И то, правда». На этом тягостные для него разговоры прекратились, потому что кругом образовался праздничный митинг, организованный стремительным комиссаром Певзнером.

— Товарищи! — обратился к собравшимся на площади жителям Города и усатым обитателям Веселой горы товарищ Зиновий. Он стоял на телеге, возвышаясь над всеми, в руке оратора была зажата великолепная казацкая папаха, а из — за пазухи выглядывал любопытный котенок, национализированный им в Трутове у пустого амбара.

— Товарищи! — повторил он, и в толпе зашушукались, обсуждая маленький рост грозного участника дуэта Полутора большевиков. — Наступил новый век! Новое время стучит в наш возмущенный мировым капиталом разум!

— Что говорит? — спрашивали стоявшие в задних рядах у бывших поближе. От декабрьской скуки на рыночную площадь навалило столько народа, что, несмотря даже на зычный и глубокий баритон говорившего, до дальних рядов долетало лишь отрывистое стаккато бессмысленных звуков. Находившиеся в толпе доброхоты по цепочке передавали смысл стоявшим далее, превращая сказанное в полнейшую белиберду.

— Мировая революция твердой поступью надвигается, искореняя своими трудовыми мозолистыми ногами старые порядки! — говорил комиссар Певзнер.

— Мозоли лечить будут, — предполагали стоявшие позади.

— Кому?

— Кому— кому… Всем. Искоренять будут поголовно.

— Да зачем-то?

— Как зачем? Потому что большевики! Стары порядки вона… отменили, провалиться мне на этом месте. А по новым все мозоли — искоренить! А иначе, к стенке.

При этих словах из толпы словно мошкара, разносимая ветром, повалили самые осторожные. Мало ли что там еще взбредет в голову, рассуждали они, вон при Петлюре объявили самостийность. И что? Немногочисленные вывески, еще остававшиеся в Городе, заставили переписать. А народонаселение приказали выучить украинской мови в кратчайшие сроки. Для какой цели из Киева даже выписали профессора Звидригайло, бывшего при царе половым в трактире. Светило украинизации прибыло в Город в изрядном подпитии и долго мучило горожан, принимая в управе экзамены на знание языка. Что заключалось в правильном произношении единственной фразы: «Звыняйте дядьку». Профессор пригибал бугристую голову в пучках жиденьких волос, направляя на собеседника толстое ухо. Это казалось очень зловещим. Неспособные к языку при этом мямлили и потели. Впрочем, к общей радости все обошлось парой ведер чистейшего бимбера и волчьей шубой помещика Сомова, преподнесенной в самой торжественной обстановке.

— Все, что украдено буржуазией у нас на Родине, должно быть возвращено народу! — надрывался товарищ Зиновий.

— Говорит, возвращайтесь на родину… — доносили до подпиравших забор.

— Это куда? — недоумевали в задних рядах.

— Куда, куда, в Палестину! — додумывали на ходу переводчики. — Идите, говорит на родину Господа нашего, в Палестину. Чего непонятного?

— Так он же большевик?

— Так у него на лице написано, какой он большевик.

Леонард, затесавшийся в толпу, мило развлекался подобным образом на протяжении всей речи товарища Зиновия. Коверкая любую мысль, изреченную маленьким комиссаром. Особенно ему удался пассаж про всеобщую и повальную национализацию и борьбу за светлое будущее.

— …зажжет новые горизонты! И это слово — национализация! Излишки поступят в общее распоряжение и будут поделены!

— Говорит, излишки отнять и сжечь за горизонтом, — перевел он глуховатой бабке Вахоровой, топтавшейся рядом.

— Дерьмище, эт самое, — точно определила ситуацию та и выпустила из-под пыльных вишенок облачко пара. Когда речь зашла за излишки, толпа толстых жителей Веселой горы заволновалась. Каждый поглядывал на соседа, а то и на голодных Городских обитателей. У кого они были? И что есть излишки в этих скучных временах? Ответов на эти вопросы не знал никто.

Зато предложение яростной классовой борьбы встретило шумное одобрение, тем более что пан Штычка перевел товарища Певзнера следующим порядком: классовую борьбу назначить на среду, и с каждого двора выбирать борца. А бороться следует по правилам, в глаза не тыкать и на нежное сапогами не наступать.

— Это що, вроде как ярмарца буде? — уточнил у музыканта рябой крестьянин в перелицованной австрийской шинели, на спине которой красовалась криво зашитая дыра в бурых пятнах.

— А то! — заверил его тот. — Еще и товару хозяйственного завезут.

Под мышкой у отставного флейтиста был зажат веник, его он намеревался подарить своей милой пани Смиловиц. А в желудке тихо переливалась из стороны в сторону звенящая пустота.

— Веник-то с Ляшек у тебя, пан? — спросил собеседник, уловив мысль про хозяйственный товар.

— То не веник вовсе, — важно ответил отставной музыкант.

— Так что же? — удивился рябой.

— То не веник, пан, то есть знак большой неразделенной любви! — Леонард сцементировал сказанное, помахав перед пораженным крестьянином невольным даром изобретателя Хворовского.

— …и чтобы это будущее наступило скорее, всем записаться в рабоче-крестьянскую армию! — оглушительно прервал разговоры оратор. — Каждому записавшемуся — отрез на обмотки и брошюру «О мировой революции». Каждый ее незамедлительно получит, товарищи!

Охотников на запись не нашлось. Тем более что подозрительная, состоявшая из пятнадцати страниц книжица была плодом фантазии самого товарища Певзнера и содержала туманные рассуждения о повальной национализации всего и вся. Особенное внимание автор уделил всеобщей национализации женщин. Описанные на первых десяти страницах откровения были настолько поразительны и безыскусны, что наивная порнография мужских привокзальных уборных на их фоне казалась сущей ерундой.

Впрочем, божья роса в карих навыкате глазах Зиновия Семеновича, не просыхала ни при каких моментах, и он продолжил агитацию, неожиданно свернув с темы грядущей мировой революции на светлый проспект изобличения старых времен.

— Не везде еще