Но обедать Марсия всё-таки пришла. Она выглядела посвежевшей, пришедшей в себя, она выспалась; по-видимому, семейное согласие было восстановлено, и как бы для того, чтобы это продемонстрировать, они заговорили о Ливане и Сирии, об отпуске, который они провели там вскоре после приезда в Египет: Бейрут, Дамаск, Библос, Пальмира…[382]Пальмира особенно, это ни на что не похожее, чертовски странное место — самое странное на земле. Джейн слышала о ней от одного из оксфордских знакомых. Это ведь там замок крестоносцев, да? Да, там христиан львам скармливали, да-да, они и там были. Крак-де-Шевалье[383], на краю света, Дэн и Джейн просто и представить не могут… — просто фантастика… какая жалость — Митч свои потрясающие снимки с собой не взял. С этим Дэн в глубине души согласился: их энтузиазм становился всё более и более утомительным. Опасная вещь — путешествовать мало и редко. Впрочем, он слушал, улыбался, удивлённо приподнимал брови и полагал, что подчиняется ослабленной версии знаменитого трафальгарского сигнала Нельсона, на сей раз выброшенного Джейн[384].

На самом же деле он не просто выполнял свой долг: во время этого нагонявшего скуку обеда, совершенно ни о чём не подозревая (возможно, потому, что в памяти его ещё живы были образы двух египетских божеств, слишком точно изображённых в слишком специфических позах) и не осознавая оказанной ему чести, он лицом к лицу встретился с олицетворением самого тёмного, самого странного и самого могущественного божества из всех богов Египта.

Во время плавания по Нилу огромное удовольствие, которого Джейн не разделяла, хоть порой и проявляла к этому некоторый интерес, доставляли Дэну птицы на реке. На этот раз он не повторил старой ошибки — не забыл взять с собою полевой бинокль. Нил не только главный миграционный путь пернатых, но и место птичьих зимовок: птицы были повсюду — сотни трясогузок на обоих берегах и даже на корабле, клубящиеся тучи стрижей и прелестных красногрудых сине-фиолетовых ласточек, неисчислимые стаи уток — шилохвостки, кряквы, чирки, красноголовые нырки и другие, названий которых он не знал; египетские дикие гуси, чьих далёких предков он только что видел прямо перед собой изображёнными на стенах храмов; белые и серые цапли, ястребы, соколы. Он считал, что любому пейзажу соответствует своя, наиболее для него характерная, эмблематическая птица; здесь, решил он, это должна быть острокрылая ржанка, родственница английского чибиса, который порой встречался ему на торнкумских лугах, только гораздо более красивая, элегантная — Нефертити рядом с замарашкой. Как в Нью-Мексико и повсюду в его жизни, жизнь природы восхищала его и успокаивала. Земля пребывала вовеки, и за внешними покровами, за оперением не было ничего нового под солнцем.

В каком-то смысле птицы были первобытным подобием феллахов: как и те, они выжили за счёт простоты, они создавали мир, непохожий на тот, что существовал на корабле, убежище от неврозов, повышенной восприимчивости, пустого времяпрепровождения, от иллюзий и дилемм представителей его собственного сверхумудренного биологического вида. Птицы же были и причиной возобновления бесед с герром профессором. Это случилось, когда они плыли назад из Абидоса, чтобы посетить Дендеру[385]. Дэн не мог отойти от поручней, глядя на широко распростёршийся перед ним Нил, на песчаные отмели, там и сям выступающие из воды. За его спиной раздался голос:

— Наблюдаете птиц?

Дэн опустил бинокль.

— Да. Впрочем, тут я не вполне в своей стихии.

Старый учёный указал тростью на небольшую стайку птиц вдалеке.

— Вот там — Chenalopex aegyptiacus — египетский гусь.

— Я как раз их и рассматривал. — Дэн улыбнулся профессору. — Так вы ещё и орнитолог?

Старик протестующе поднял руку:

— Пришлось выучить названия — это связано с моей работой. Иногда этими птицами уплачивали дань.

— В Карнаке мы видели замечательную птицу. Зелёную. Пчелоед?

— Пчело… Ах да, Bienenfresser. Зелёный, как попугай? Это Merops superciliosus. — Он пожал плечами, как бы сознавая, что латинское название здесь — излишний педантизм. — Ими тоже уплачивали дань. Из-за перьев. Во всяком случае, мы так полагаем. Этот иероглиф вызывает споры. — Потом продолжал: — А знаете, египтяне оказали этой птице великую честь. Они сделали её символом самого главного понятия в любом языке. Души. Духа.

— Я и не подозревал.

До этого момента Джейн лежала в шезлонге, в нескольких шагах от них, читала биографию Китченера. Теперь она подошла к ним. Профессор приподнял панаму.

Дэн сказал:

— Всё. Больше я не позволю смеяться над моей любовью к птицам. Профессор Кирнбергер только что со всей убедительностью доказал, что она вполне оправданна. — И он передал ей то, о чём рассказывал профессор. Джейн склонила голову в шутливом раскаянии и обратилась к учёному:

— Хочу задать вам гораздо более банальный вопрос, профессор. Что за растение они выращивают вдоль берега реки? — Она указала назад, за палубу, на ближний к судну берег Нила, до самой воды испещрённый небольшими участками яркой зелени.

— Это — барсим. Вроде зимнего клевера. Для скота.

— Наверное, они веками выращивают одно и то же?

— Ничего подобного. Не меняются только методы.

Официант принёс кофе, и они уговорили старика посидеть с ними. Он сел на краешек стула, выпрямив спину, сложив руки на набалдашнике трости. То и дело он наклонял голову — отвечал на приветствия кого-нибудь из членов своей группы, проходивших мимо. Когда они садились за столик, Джейн улыбнулась профессору.

— Как вы думаете, это своенравие — считать, что феллахи не менее интересны, чем храмы?