Конрад, возглавлявший ястребов, внезапно потребовал отложить официальное объявление Австро-Венгрией войны Сербии до второй недели августа на том основании, что его армии будут готовы лишь этому сроку. Берхтольд, который боялся, что любая отсрочка даст время другим странам настоять на переговорах, и испытывал давление со стороны Германии, побуждавшей действовать быстро, отказался сделать это, и 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии, хотя серьезные боевые действия начались не раньше второй недели августа. Австро-Венгрия и Германия с помощью Сербии довели Европу до этой опасной черты. Многое теперь зависело от того, как поведут себя другие страны. На следующей неделе Европа висела между войной и миром.

В середине июля эта неутомимая парочка – Беатрис и Сидни Уэбб находились в летнем фабианском лагере, где говорили о контроле над промышленностью и страховке и жаловались на группу буйных студентов из Оксфорда, которые распевали революционные песни и пили слишком много пива. Проблемы на континенте время от времени привлекали их внимание, но, как сказал Сидни, война между державами «была бы слишком большим безумством»[1658]. Действительно главным вопросом, который большую часть месяца волновал министерства иностранных дел и прессу по всей Европе, была не Сербия, а ухудшающаяся ситуация в Албании, в которой ее новый правитель – злополучный немецкий князь по имени Вильгельм Вид находился в обстановке широко распространившегося восстания и гражданской войны. Австрийский ультиматум Сербии 23 июля был первым сигналом для большинства европейцев к тому, что на Балканах складывается гораздо более серьезная конфронтация, и, когда 25 июля ответ Сербии был отвергнут Веной, озабоченность стала превращаться в тревогу. Гарри Кесслер, который приятно проводил несколько недель отпуска, навещая в Лондоне и Париже друзей, среди которых были Асквит, леди Рэндольф Черчилль, Дягилев и Роден, всерьез задумался о возвращении в Германию[1659].

И все же многие люди, приближенные к центрам власти, допускали, что войны еще можно избежать, как это случалось в других аналогичных кризисах. 27 июля Теодор Вульф, редактор Berliner Tageblatt – одной из ведущих немецких газет, отвез свою семью на ежегодный отдых на голландское побережье, а сам вернулся в Берлин. Министр иностранных дел Ягов сказал ему, что ситуация не критическая, что ни одна из крупных держав не хочет войны и что Вульф спокойно может оставить семью в Нидерландах. Даже те, чьей профессией было воевать, с трудом верили, что на этот раз кризис серьезный. Как написал один из служащих Генерального штаба Германии в своем дневнике после начала войны: «Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что через месяц мир будет в огне войны, я бы лишь с жалостью посмотрел на него, так как после различных событий последних лет – марокканского кризиса, Альхесираса, аннексии Боснии и Герцеговины – мы медленно, но верно утрачивали веру в то, что война возможна»[1660].

Даже в России, где проблемы на Балканах все же вызывали тревогу, реакция на весть об убийстве была сначала более близка к равнодушию, нежели к мрачному предчувствию. Дума уже разъехалась на лето, и, казалось, не было нужды ее созывать. Российский посол в Вене уверял правительство: «Уже есть причина предполагать, что по крайней мере в ближайшем будущем политика Австро-Венгрии будет более сдержанной и спокойной»[1661]. Тем не менее, как и ее союзница Франция и соперники – Германия и Австро-Венгрия, Россия в 1914 г. испытывала тревогу в отношении будущего. Британия не стремилась заключать военно-морской договор, а Персия оставалась источником напряжения. Россия также была вовлечена в борьбу с Австро-Венгрией за влияние на Болгарию, которое Россия, казалось, теряла, и перед ней встали вызовы в Османской империи как от ее собственной союзницы Франции, так и Германии. «Тевтонское кольцо, – предупреждала влиятельная санкт-петербургская газета в конце 1913 г., – угрожает России и всему славянскому миру гибельными последствиями…»[1662]В мае шеф российской полиции предупредил Генеральный штаб о донесениях его шпионов, что Германия готова найти предлог, чтобы нанести удар, пока у нее еще есть шанс на победу[1663]. Для правительства России внутренняя ситуация в стране была еще более тревожной, чем ситуация на международной арене. В мае и июне стоимость рубля стала падать, и возникло беспокойство в отношении надвигающегося экономического спада. Весь год по всей России проходили забастовки и демонстрации, а в июле их должно было стать еще больше, чем в любой предыдущий месяц[1664].

К тому времени царь и члены его семьи, которые большую часть весны провели в Крыму отчасти для лечения нервов Александры, вернулись в свое уединение в пригороде Санкт-Петербурга. Состояние императрицы не улучшилось, когда в начале июля ее сын, больной гемофилией, упал, находясь на борту одной из императорских яхт, после чего у него началось сильное кровотечение. Что еще больше ухудшало для нее эту ситуацию, Распутин находился далеко, на расстоянии тысяч миль. Он получил удар ножом в живот от одной сумасшедшей в тот самый день, когда в Сараеве был убит эрцгерцог. И хотя царь отправил к нему своего хирурга, Распутин был слишком болен, чтобы предпринимать какие-либо поездки до конца лета. Возможно, было несчастливым стечением обстоятельств, что Распутин находился далеко от центра предстоящих событий, так как он был преданным пацифистом и отговорил царя от участия в Балканских войнах. С больничной койки Распутин отправил телеграмму, в которой предостерегал: «Страшная грозовая туча висит над Россией. Бедствия, горе, непроглядная тьма, никакого света. Океан слез и очень много крови. Что сказать? Я не могу найти слов, чтобы описать весь ужас»[1665].

На другом конце Европы в Великобритании министерство иностранных дел изначально заняло во многом такую же спокойную позицию в отношении убийства эрцгерцога, как и российский посол в Вене. Несменяемый помощник министра иностранных дел Николсон сомневался, что Австро-Венгрия предпримет какие-то действия против Сербии. Сначала общественное мнение в Великобритании было полно сочувствия Дуалистической монархии. Король Георг V заехал без предупреждения в ее посольство на следующий день после убийства, чтобы выразить свою скорбь, и ее посол – граф Альберт Менсдорф был удовлетворен, получая десятки писем от своих многочисленных друзей из высших кругов Великобритании. Грей и Асквит, равно как и ведущие члены Консервативной партии, выступили в парламенте с речами соболезнования, но другая смерть – смерть Джозефа Чемберлена 2 июля – вызвала гораздо более сильное чувство утраты[1666]. Во время дебатов по вопросам иностранных дел в палате общин 10 июля Грей лишь кратко упомянул Балканы, потратив большую часть времени на неевропейские вопросы. Асквит, который в тот момент находился в тисках страсти к Венеции Стенли и ежедневно писал ей любовные письма, мимоходом упомянул об убийствах 30 июня и не вспомнил о них до 24 июля. Он писал ей главным образом об ирландском вопросе, ее домашних питомцах, среди которых был пингвин, и своем желании увидеть ее[1667].