На следующий день, когда приближался уже крайний срок ответа Сербии на австрийский ультиматум, позиция России ужесточилась. «Россия, – сказал Сазонов Бьюкенену, который своевременно передал это в Лондон, – не может позволить Австрии сокрушить Сербию и стать доминирующей державой на Балканах и, уверенная в поддержке Франции, пойдет на все риски начала войны». Палеолог, который также присутствовал на встрече Сазонова и Бьюкенена, заявил, что Франция готова воевать на стороне России, и потребовал, чтобы Великобритания ответила, встанет ли она на сторону своих друзей. Сазонов добавил, что англичанам придется выбирать между оказанием России активной помощи или утратой ее дружбы[1698]. Российский Совет министров, который снова собрался в то утро, уже одобрил дальнейшие военные меры. Все крепости должны были перейти на военное положение, пограничные посты – быть укомплектованы личным составом, и приняты предварительные меры к мобилизации в оставшихся военных округах. Самые высокопоставленные военачальники в России явно расценили это как шаг к общей мобилизации и войне[1699]. И хотя русские несколько дней продолжали отрицать, что они делают что-то, выходящее за рамки обычного, – 26 июля Сухомлинов дал немецкому военному атташе слово чести, – наблюдатели, пересекавшие российскую границу, видели признаки возросшей военной активности повсюду[1700].

В тот вечер один отставной российский дипломат ужинал с другом на своей даче, расположенной на дороге между Петергофом и Красным Селом, когда они услышали топот полка, марширующего в сторону Санкт-Петербурга: «Мы все поспешили к садовым воротам и стояли там, глядя на огромных гвардейцев, молча топающих по пыльной дороге в летних сумерках. Я никогда не забуду зловещее чувство надвигающейся гибели, которое это зрелище вызвало во мне»[1701]. Придет эта гибель или нет, зависело в конечном счете от одного человека, как это было и в Германии, и в Австро-Венгрии. Несмотря на новую конституцию 1906 г., царь все еще контролировал внешнюю политику и военных. Как сказал одному своему коллеге посол Франции в Берлине Жюль Камбон сразу после предъявления Австро-Венгрией ультиматума Сербии: «Сегодня судьба Франции и сохранение мира в Европе зависят от воли иностранца – воли царя. Что он решит и по чьему совету?»[1702]

Пока правительство России делало шаги к войне, Пуанкаре и Вивиани, как и рассчитывало правительство Австро-Венгрии, были в море, начиная с 24 июля имея возможность связываться с Парижем и французскими посольствами за границей лишь периодически. Когда новость об ультиматуме достигла «Франции», плывшей в направлении Стокгольма, Вивиани спешно послал телеграмму, вероятно написанную Пуанкаре, в Санкт-Петербург с просьбой передать ее в Париж и Лондон. В ней он рекомендовал Сербии принять все условия ультиматума, совместимые с ее честью и независимостью, а также предлагал, чтобы Антанта поставила ситуацию под международный контроль, запросив международного расследования соучастия Сербии в убийстве эрцгерцога, и не позволила Австро-Венгрии проводить его самостоятельно[1703]. Надежда на то, что каким-то образом умирающий Священный союз Европы может вернуться к жизни и урегулировать еще один европейский кризис, была той соломинкой, за которую хватались французы, итальянцы и особенно англичане в последующие несколько дней.

Пуанкаре и Вивиани также обсудили отмену своих запланированных визитов в Скандинавские страны и немедленное возвращение во Францию, но решили, что это может обидеть принимающие стороны и вызвать ненужную тревогу на родине. Поэтому они продолжили плавание по Балтике, все более и более тревожась по мере ухудшения вестей с Балкан. Так как немцы теперь глушили все радиосообщение между «Францией» и Парижем (а также между самой Францией и Россией), было трудно посылать и принимать сообщения. В Париже их коллеги по своей собственной инициативе решили принять меры предосторожности. Штабные офицеры были вызваны из отпусков, а войска – отправлены охранять железные дороги и другие ключевые объекты. Начальник Генерального штаба генерал Жоффр позднее утверждал, что у него не было иллюзий в отношении серьезности ситуации: «Мы двигались прямо к войне, и Россия оказывалась вовлеченной в нее одновременно с нами». Он и военный министр уверяли российского военного атташе в том, что Франция готова выполнить свой союзнический долг. К концу месяца Франция прошла значительный путь подготовки к войне; в больших и маленьких городах в магазинах мужской одежды начали выставлять на продажу тяжелые ботинки и толстые носки[1704].

В то время как французское правительство играло в основном пассивную роль в период между предъявлением Австро-Венгрией ультиматума Сербии и объявлением ею войны 28 июля, Великобритания наконец переключила свое внимание с Ирландии на континент и начала действовать. Грей медленно – слишком медленно – осознавал степень опасности, которая разрасталась на Балканах, и не был готов признаться самому себе, что Великобритания каким-то образом связана членством в Антанте. 9 июля посол Германии князь Карл фон Лихновски увидел его жизнерадостным и проявляющим оптимизм в отношении того, что ситуацию еще можно «разрулить». Грей утверждал, что Великобритания, безусловно, воспользуется своей обычной свободой действий, но добавил, что она очень близка с Францией и Россией. Он признал, что имели место какие-то «разговоры» с французами по военным вопросам, но дал понять, что достичь удалось немногого. На встрече неделей позже он предупредил Лихновски, что, если общественное мнение в России будет взбудоражено в отношении Сербии, Великобритании придется «удовлетворить чувства русских»[1705]. Он предпочел не объяснять немецкому послу, насколько он и министерство иностранных дел озабочены отношениями с Россией. Новый очаг напряженности возник из-за контроля над нефтью в Месопотамии (в настоящее время это часть Ирака); борьба за влияние в Персии продолжалась; а правительство Индии начало проявлять озабоченность интригами русских в Афганистане. Николсон и его коллеги в министерстве иностранных дел далеко не были уверены в том, что англо-русскую конвенцию 1907 г. можно будет возобновить в 1915 г. «Меня тоже пресле дует тот же страх, что и вас, – написал Николсон Бьюкенену в Санкт-Петербург в начале той весны, – чтобы Россия не устала от нас и не заключила сделку с Германией»[1706]. По мере усиления кризиса в июле 1914 г. Грей и его коллеги не испытывали желания слишком сильно нажимать на Россию, чтобы та отступила в конфронтации с Австро-Венгрией, из опасения подтолкнуть Россию в объятия Германии. (Германия, разумеется, испытывала такой же страх: что ей либо придется поддержать Австро-Венгрию, либо рискнуть потерять своего единственного значительного союзника.) 28 июля, в день объявления Австро-Венгрией войны Сербии, Николсон написал Бьюкенену в частном порядке: «Я так же, как и вы, предвидел, что этот кризис Россия может воспринять как испытание нашей дружбы, и, если мы разочаруем ее, все надежды на дружеское и постоянное взаимопонимание с ней исчезнут»[1707].