– Карлос? Нет. Он с головой ушёл в науку.

– О-о, Карлос! Бенвенуто!

– Он аргентинец.

– Что же ему ближе? В религиозном смысле.

– Он по уши в науке. Никакой духовной жизни в каком-либо виде.

– Ни разу не видела тебя в церкви. Куда ты ходишь? В смысле…

– Я больше не хожу на службу.

Повисло мучительное молчание. Кэти заметила на стенах множество картин. Абстрактная живопись. Это было арт-кафе.

– Ты что, утратила веру?

– Похоже, да.

Джинджер по-прежнему сохраняла то самое постоянно лукавое выражение лица, оттенённое страхом, – она всегда выглядела встревоженной и настороженной, на грани того, чтобы виновато всплакнуть, всегда искала возможности признаться, будто ненавидит себя (это впечатление было ложным, поскольку она относилась ко всем по-дружески).

– Может, ты и не утратила веру, Кэти. Может, утратила, но не совсем. Наш пастор говорит, что самый здоровый дух у того, кто прошёл через духовное осушение. Но ведь церковь может помочь даже при духовном осушении. Вернее, именно при нём-то она больше всего и помогает, не правда ли? Почему бы нам не сходить на службу в следующую субботу? Давай со мной.

В лице у неё действительно было что-то чудесное – вдохновенное, решительное, увлекающее за собой.

– Прошло много лет, Джинджер. Я просто не чувствую тяги.

– Всё равно давай сходим.

– По-моему, я никогда её и не чувствовала. По-моему, я ходила на службу только из-за Тимоти.

– Тимоти-то её определенно чувствовал! Прямо-таки светился от этой тяги! А она захлёстывала всех вокруг и поднимала нас, как будто приливной волной!

– Знаю, – вздохнула Кэти. – И всё-таки…

За соседним столиком сидела старуха и ещё какая-то женщина среднего возраста – мать и дочь, как предположила Кэти; старуха-мать что-то монотонно бубнила, а дочь слушала в пропитанном ненавистью молчании. Кэти разобрала отдельные слова: «и… но… так что…»

– Ну что ж, – протянула Джинджер, – короче говоря, – указала она на письмо у тарелки Кэти, – в общем, Колин переслал его в Сент-Пол. Ну а я по-прежнему живу в Сент-Поле.

– А я – в Миннеаполисе.

– Сколько ты уже преподаёшь в сестринском колледже?

– Года четыре, нет, пять… С семьдесят седьмого. В октябре прошлого года было пять лет.

– Это был твой друг?

– Кто?

– Бене…

– Ой!

На белом конверте, плотно набитом, должно быть, несколькими страницами, правый угол которого облепляли разноцветные марки, стоял обратный адрес: Малайзия, г. Куала-Лумпур, тюрьма Пуду, У. Бене. Она осторожно вскрыла его. Вот вырезка из газеты: фотография какого-то мужчины в наручниках. Не тот ли это канадец, Уильям Френч Бене, которого недавно осудил малазийский суд? Приговорил к повешению за торговлю огнестрельным оружием? Канада опротестовала приговор. А потом его повесили. Ей написал заключённый, осуждённый, вот его письмо. Заключённым даются всевозможные адреса, контактные данные какой угодно благотворительной организации, какой угодно канат, чтобы утопающий за него ухватился, но вот как к нему попало имя Кэти Джонс? Письмо и правда состояло из нескольких – даже, лучше сказать, из многих – исписанных вручную страниц из блокнота, а в середине – снимок четыре на шесть дюймов: несколько десятков людей и всевозможных тюков с самой невообразимой поклажей вокруг филиппинского джипни со снятым задним колесом. На каждом лице – улыбка, каждую грудь распирает от гордости, как будто они – охотники и завалили несчастную машину копьями.

«Когда-то давным-давно», – начиналось письмо…

Дорогая Кэти Джонс!

Дорогая Кэти!

Дражайшая Кэти!

К её ладоням, стопам и щекам хлынула кровь, как будто она погрузила их в горячую воду: то же самое чувство Кэти испытала двадцать минут назад, когда её чуть было не размазал по асфальту мебельный фургон.

Когда-то давным-давно была война…

Она отложила письмо. Окинула взглядом ресторан.

– Ты в порядке?

Взяла страницы и сложила их вокруг снимка.

– Там что-то плохое?

– Мамочка…

– Да?

– Ты помнишь Тимоти?

– Что?

– Ты помнишь Тимоти? Прямо вот хорошо-хорошо?

– Конечно же да, – сказала Джинджер. – Я часто о нём думаю. Знакомство с ним меня изменило. Он делал этот мир лучше. Я и раньше всегда так говорила. Он и правда делал этот мир лучше.

– Мне уже давно не попадается никто, кто бы знал его. Никогда.

– Я хотела сказать, что сожалею о Тимоти. Я написала тебе сразу после того, как обо всём узнала, но вот мы встретились лично, и… знаю, прошёл довольно долгий срок, все эти годы, но…

– Спасибо.

– Это был выдающийся молодой человек.

– У меня не осталось воспоминаний о нём.

– Ох!

– Раньше воспоминания возникали как укусы пчёл – ай! – словно из ниоткуда, а теперь их нет. Но иногда на меня накатывает такое непреодолимое, вот настолько непреодолимое чувство…

– Понимаю… Или нет.

– Оно сжимает в кулак моё сердце, дёргает, как собака за поводок, и шепчет: «Ну давай же, ну пойдём!»

– Что ж, думаю, это… ну… в каком-то смысле понятно. И…

– Я, наверно, недостаточно хорошо тебя знаю, чтобы так говорить, а?

– Нет, Кэти! В смысле – да, говори…

– Прости, – сказала Кэти.

– Конечно. Конечно. Конечно.

Пробираясь в дамскую комнату, она поставила сумочку у одной из раковин и плеснула водой в лицо – благодаря Господа за то, что не пользуется косметикой. Посмотрелась в зеркало. На кафеле у стекла читался обрывок фломастерного граффити:

электронная малышка

c увлечением дурным

В туалете воняло. Во Вьетнаме повсюду лились кровь и гной, но все они исходили от Господа, от Господней обезличенной скверны. Здесь же, в общественной уборной, в нос ударял запах чужих физиологических отправлений, и в этом было нечто чужеродное.

Она заперлась в кабинке и села, разложив письмо на коленях. Теперь бы заставить себя его прочитать… Чувствуя, как в горле формируется комок, развернула страницы:

1 апреля 1983 г.

Дорогая Кэти Джонс!

Дорогая Кэти!

Дражайшая Кэти!

Когда-то давным-давно была война.

Была в Азии когда-то война, среди многих трагедией которой было и то, что последовала она за Второй мировой войной – войной наших дней, которая каким-то образом сумела то ли сохранить, то ли возродить некоторую толику славы и романтики прежних войн. Однако эта азиатская война не породила ничего романтического, кроме адских мифов.

Среди обитателей тех мест, которым суждено было исказиться до неузнаваемости – до того даже, или в особенности до того, что они перестали узнавать себя сами, – были одна юная вдова из Канады и один молодой человек из Америки; человек этот попеременно считал себя то Тихим американцем, то Гадким американцем, не желая быть ни тем, ни другим, а желая вместо этого быть Мудрым американцем или Добрым американцем, но в конце концов лицезрел своё превращение в Настоящего американца и, наконец, попросту