Одновременно глобальный стратегический исламизм переживал внутреннюю трансформацию. Большинство боевиков покинули Афганистан вскоре после того, как оттуда ушли русские: Усама бен Ладен вернулся в Саудовскую Аравию, прочие двинулись в Египет, Северную Африку или Боснию в поисках лучшей доли. В 1994 году группа афганских религиозных студентов (талибов) основала движение «Талибан», чтобы помешать враждующим военным вождям окончательно развалить страну. Два года спустя, благодаря обильной поддержке Пакистана, который стремился обеспечить себе «стратегическую глубину» в Афганистане в противостоянии с Индией, талибы захватили Кабул. Усама бен Ладен вернулся в Афганистан, чтобы поддержать «Талибан», покорить остальную территорию страны, а затем использовать Афганистан в качестве базы для начала «сокрушительного наступления» на Соединенные Штаты, евреев и их союзников. В конце августа 1996 года бен Ладен в горах Гиндукуша издал фетву (декларацию) о джихаде против американцев, «занимающих землю двух священных оплотов».[1471]

В результате всего перечисленного новый георелигиозный раздел расколол Европу, Ближний Восток, Центральную и Южную Азию. Как ни соблазнительно посчитать иначе, этот раздел не затронул Балканы. Конечно, албанские и боснийские мусульмане были полны решимости защищать себя, однако они видели в Соединенных Штатах Америки и в НАТО гарантов своей безопасности. Также эти мусульмане обладали устойчивым «иммунитетом» к религиозному экстремизму, в особенности ваххабитского толка, каковой пытались ввести саудовцы, запрещая алкоголь и свинину и восстанавливая разрушенные мечети периода барокко и эпохи Ренессанса в ближневосточном стиле. Поэтому «Аль-Каида» не смогла отыскать много сторонников среди «урожденных» европейских мусульман на Балканах. В иммигрантских сообществах Западной Европы, с другой стороны, началась жесткая конфронтация ислама и Запада. Радикалы изо всех уголков мусульманского мира стекались в британскую столицу и объединялись с местными исламистами.

В 1998 году стратегия демократического расширения подверглась новой проверке на прочность в ходе открытой войны между Сербией Слободана Милошевича и Косово. В Вашингтоне и европейских столицах конфликт рассматривали как испытание для НАТО и ЕС. Если Милошевича не остановить, уверяли западные политики, этнические чистки на Балканах возобновятся – с непредсказуемыми последствиями не только для региона, но и для доверия к западным ценностям и институтам. Нарастающий поток беженцев в Македонии ставил под угрозу хрупкое равновесие между славянами и албанцами и был чреват гражданской войной, которая, вероятно, потребовала бы вмешательства иностранных держав и вызвала бы широкое противостояние с участием Греции и Турции. Когда сербский лидер проигнорировал ультиматум, требовавший прекратить истребление гражданского населения, страны НАТО – в том числе Германия – начали массированное наступление с воздуха в марте 1999 года, призванное «усмирить» Милошевича. В итоге совокупный эффект безжалостных бомбардировок, запоздалого приготовления к наземной операции НАТО и посредничества Москвы убедил Милошевича отступить в июне 1999 года, вывести войска из Косово и согласиться на развертывание международных сил под эгидой НАТО. Европейский союз принял так называемый пакт стабильности, чтобы содействовать переходу региона в целом к свободному рынку, уважению прав человека и представительному правительству.

Казалось, что рубеж тысячелетий предвещает новую эру. Повсеместно считалось, что распространение демократии укрепляло стабильность, способствовало защите меньшинств и снижало риски вооруженных конфликтов.[1472] К 2000 году при демократии проживало 60 процентов населения мира, намного больше, чем в 1974 году. В Восточной и Центральной Европе автократии почти везде остались в прошлом. Уцелевшие диктатуры, прежде всего в Китае, производили впечатление, образно выражаясь, плывущих против течения. История как будто подошла к концу, пусть и на десять лет позже, чем предполагал Фукуяма. Оптимистичность перспектив подытожил Тони Блэр в его «Чикагской речи» в апреле 1999 года: он провозгласил доктрину «международного сообщества», в рамках которого глобальная взаимозависимость и широта проникновения коммуникационных технологий делают все государства на свете соседями друг для друга. Порывая с тем, что полагал «вестфальским принципом суверенитета», Блэр заявил, что нарушение прав человека не просто вредит морали и вызывает возмущение, но угрожает безопасности развитых стран вследствие распространения нестабильности. «В конце концов, – сказал британский премьер-министр, – ценности и интересы сливаются. Если мы сможем утвердить и распространять ценности свободы, главенства закона, прав человека и открытого общества, это будет и в наших национальных интересах. Распространение наших ценностей служит нашей безопасности».

В Германии концепция «гуманитарной интервенции» сделалась тем инструментом, с помощью которого страна приняла на себя обязательства великой державы.[1473] Министр обороны социал-демократ Рудольф Шарпинг записал в своем дневнике в разгар войны в Косово: «Наконец-то мы выступаем не агрессором, как часто бывало до 1945 года, а, скорее, защитником прав человека».[1474] Именно это нежелание «отворачиваться», как выразился Шарпинг, побудило федеральное правительство забыть о своей – мнившейся непоколебимой – уверенности в нерушимость международного права. Если «доктрина Коля» утверждала, что немецкие войска никогда не появятся на территориях, где творили свои преступления нацисты, то новая «доктрина Фишера» декларировала, что как раз память о нацистских преступлениях заставляет Германию действовать, чтобы не допускать впредь ничего подобного.[1475] При этом новый немецкий канцлер придал несколько иную трактовку стратегически активной внешней политике Федеративной Республики. В середине сентября 1999 года Герхард Шредер заявил, что «Германия стала великой державой Европы»; эту трансформацию отразил перевод парламента из Бонна в Берлин в том же году. Вопреки всем заверениям Шредера, что Федеративная Республика остается «укорененной… в Европе, служит Европе и принадлежит Европе», было ясно, что Германия начинает «тихую экспансию» из своего «уголка» в центре континента.

Влияние балканских кризисов на европейскую интеграцию было огромным. Бывший комиссар ЕС по внешним связям Крис Паттен называл эти кризисы «нижней точкой в послевоенной истории Европы, которая обнажила разрыв между нашими притязаниями на статус европейцев и нашей способностью решительно действовать вместе».[1476] Первый верховный представитель ЕС по международным делам охарактеризовал регион как «место рождения внешней политики ЕС».[1477] Союз категорически не желал вновь испытать унижение, которому подвергся в Боснии, и пусть война за Косово обошлась гораздо дешевле по количеству жертв, многие европейские лидеры до сих пор не могли оправиться от потрясения, вызванного тем, насколько Европа зависима, оказывается, от военной поддержки США.[1478] Рубеж тысячелетий поэтому ознаменовался укреплением европейской военно-политической интеграции и расширением НАТО, которым руководила Германия.[1479] Выступая на заседании Европейского парламента в Страсбурге, министр иностранных дел Германии Фишер заявил, что может понадобиться создать «ядро Европы» из государств, стремящихся к интеграции, чтобы сохранять набранный темп по мере расширения Союза и обеспечить ЕС возможность уверенно противостоять новым вызовам впереди. Для этого, по мнению Фишера, следует сделать ЕС более прозрачным и демократическим, предоставив больше полномочий Европейскому парламенту, добившись подотчетности учреждений ЕС и учредив должность избираемого прямым голосованием президента. Фишер надеялся, что такая «углубленная» интеграция «существенно снизит риски и соблазны, объективно проистекающие из размеров Германии и ее центрального положения». Европейский союз, иными словами, должен превзойти Mittellage.[1480]