Однако вспыхнули жаркие споры о том, какой должна быть эта единая Европа. Многие считали, что континент выступает пионером новой формы «гражданской» власти, которая «отменяет» традиционную национальную геополитику, и потому не должен пытаться превратить себя в сверхдержаву по американскому образцу.[1481] Этим людям хотелось, чтобы Европа стала (или осталась) неким подобием былой Священной Римской империи, легитимной структурой, а вовсе не сверхдержавой. В данном контексте европейская интеграция была способом предотвратить войны, в первую очередь немецкую агрессию; именно поэтому не имело смысла предусматривать для Союза военный потенциал. Вместо этого европейцам следует укреплять экономическое, политическое и культурное сотрудничество в сферах предотвращения конфликтов, послевоенного восстановления и распространения западных ценностей через мирное вовлечение.[1482] Такая постановка вопроса особенно импонировала немцам, поскольку освобождала Германию от обязанности размещать войска где-либо в поддержку общеевропейских интересов. В то же время горький опыт бывшей Югославии и опасения по поводу распространения оружия массового уничтожения убеждали большинство европейцев в необходимости более надежного подхода.

Первый шаг был сделан на заседании Совета ЕС в Кельне в июне 1999 года, сразу после окончания войны в Косово. Целью Союза назвали определение европейской политики в области безопасности и обороны. Следующие девять месяцев прошли под знаком учреждения комитета политической безопасности, Европейской военной комиссии и Европейского военного штаба. В том же году Союз наконец назначил Хавьера Солану Верховным представителем по иностранным делам и политике безопасности. Два месяца спустя на заседании Совета ЕС в Хельсинки были сформулированы «основные цели» и принято решение о создании «сил быстрого реагирования» численностью 60 000 человек, которые осуществляли бы гуманитарные интервенции в ходе серьезных гражданских конфликтов. Одновременно продолжалось политическое расширение и «углубление» Союза. Балканским государствам предложили «пакт стабильности» и перспективы присоединения к ЕС, когда они будут соответствовать суровым критериям, установленным в Брюсселе. В декабре 1999 года в Ницце ЕС приступил к переговорам о вступлении Мальты, Румынии, Словакии, Латвии, Литвы и Болгарии с середины января 2000 года; этот договор и сам процесс расширения подлежали ратификации государствами – членами ЕС.[1483]

Все это происходило заодно с расширением НАТО. В марте 1999 года Чешская Республика, Венгрия и Польша вступили в альянс, тем самым позволив НАТО укрепить свое положение в Центральной Европе. Месяц спустя на саммите в Вашингтоне был одобрен план по подготовке к вступлению для Румынии, Болгарии, Словакии, Словении, Эстонии, Латвии и Литвы, призванный не только «закрыть прорехи» в Центральной Европе, но и переместить передовую линию НАТО к Балтийскому и Черному морям. Членство и перспектива членства в НАТО оказывало мощное стабилизирующее влияние на хрупкие новые демократии Восточной Европы, равно как и посулы «присоединения к Европе».[1484] Осенью 2001 года европейцы – во главе с Германией – осуществили первую совместную успешную военную операцию, разместив контингент НАТО в Македонии, чтобы сохранить мир между албанским меньшинством и правительством, в котором доминировали славяне. Европейский союз также «поиграл мышцами», когда крайне правая австрийская «Партия свободы» заняла второе место на всеобщих выборах в Австрии и получила места в правительстве. В начале следующего года остальные четырнадцать членов Союза ввели дипломатические и культурные санкции против Австрии, в том числе приостановили «повседневные» двусторонние контакты, временно отказались от совместных военных учений, «изолировали» австрийские посольства и стали отвергать кандидатуры австрийцев на международные назначения. Йорг Хайдер был вынужден обнародовать унизительное публичное заявление в поддержку европейских ценностей наподобие толерантности, и в итоге ему пришлось уйти в отставку с поста председателя «Партии свободы».[1485]

Между тем сразу несколько «взрывных зарядов», заложенных в конструкцию «европейского проекта», продолжали, так сказать, обратный отсчет. ЕС создал валютный союз и пытался проводить общую внешнюю политику и политику безопасности, но не озаботился созданием параллельных «наднациональных» политических структур. Учреждение валютного союза в январе 1999 года сопровождалось договоренностью о том, что любые государства, испытывающие финансовые затруднения, не будут автоматически «спасены» Союзом в целом или его отдельными членами. Новый Европейский Центральный банк (ЕЦБ) во Франкфурте имел полномочия только на установление процентных ставок и контроль денежной массы. Он не мог управлять экономической политикой и не нес ответственности за бюджеты государств-членов, равно как и Европейский парламент – или любое другое учреждение ЕС с властными прерогативами.

Прежде всего, сохранялся «демократический дефицит», обнаруженный Фишером в самом сердце «европейского проекта». Разумеется, совмещение суверенитетов было согласовано законно избранными правительствами, однако прямого участия народов в процессе не предусматривалось.[1486] В начале нового тысячелетия процесс интеграции поэтому затормозился на национальном и избирательном уровне. В сентябре 2000 года датчане отказались на референдуме от перехода на евро; как Великобритания, Дания желала и далее пользоваться собственной валютой. Девять месяцев спустя, в июне 2001 года, Союз потрясли неожиданные результаты референдума по «договору Ниццы» в Ирландии, где в условиях низкой явки избирателей население отказалось поддержать процесс превращения европейского континента в супергосударство с многочисленной армией и скудным финансированием социальной сферы. Поскольку расширение ЕС требовало ратификации соответствующих документов всеми государствами – членами Союза, Брюссель принялся давить на Дублин, настаивая на повторном голосовании; однако сигнал, что называется, был замечен. По мере «увядания» памяти о Второй мировой войне и советской угрозе народы Европы выказывали все больше подозрений в отношении «бюрократов из ЕС» и все менее охотно соглашались жертвовать национальным суверенитетом. Не было ни малейших признаков того, что единая валюта неизбежно приведет к появлению единого государства; так Zollverein вовсе не сам по себе привел Германию к политическому единству в девятнадцатом столетии.