как. Платочком бы хоть обтереть… Митяй вспомнил, что последний раз вытирал нос платком еще дома, когда батя был жив, и всхлипнул. Но не заплакал.

– Эй, собачка, как делишки, как доходишки?

Противный Бача имел изумительный нюх на деньги. Горка монет в чехле настроила его на добычливый лад.

– Славная собачка, рабочая. Все по-честному – восемь долей мои, две твои, без обману. Ну-ка сколь там бренчит?

Бача дважды пересчитал монеты и отделил четыре гривенника поплоше.

– Вот твои денюшки. – Слово это выходило у парня приторно-липким. – Ничего не припрятал? Ух ты!

Поймав жадный взгляд «хозяина», Митяй хотел спрятать скрипку за спину, но опоздал. Бача был искренне восхищен.

– Слямзил, что ли? За ум взялся, хорошая собачка. Вот тебе еще гривенник на леденцы. А скрипулечку эту мы продадим и поделим. Не обижу – три доли отмерю. Давай-ка ее сюда!

Митяй помотал головой.

Лицо Бачи сделалось ласковым, узенькие глазки прищурились.

– Забыл, сопля белобрысая, кто твой хозяин? Я твой хозяин, захочу – грязь лизать станешь. Дай!

– Нет, – набычился Митяй.

Бача шагнул вперед. Митяй поднял инструмент над головой:

– Убью! Подойдешь близко – убью! Хочешь денег, бери деньги, все забирай. А скрипку я тебе не отдам.

Тощий Митяй был самым мозглявым пацаном в подвале и никогда не дрался. Не задумываясь, Бача сделал обманный хук левой, а правой попробовал выхватить инструмент. Что-то острое вонзилось ему в грудь. Отшагнув, беспризорник увидел – по грязной рубахе расплывается кровь. Нож?

– Уби-и-и-и-или!

Перепуганный Бача плюхнулся на мостовую. Митяй, забыв о футляре с деньгами, побежал вверх по улице, через сквер выскочил на Итальянскую и нырнул дальше на гору – в переулках слободок его не найдет сам черт. Левой рукой он прижимал к себе скрипку, правой держал смычок. Когда Бача поймет, что отделался простой царапиной, виновнику не поздоровится. Дыхание скоро сбилось, давешняя жажда напомнила о себе. На ходу Митяй обрывал и жевал теплые ягоды черешни. Взбираясь на Митридат, он изрядно взопрел, пот катился по лицу, оставляя грязные дорожки на загорелой коже. Вот и Криничка! Мальчишка с трудом дождался, когда две толстые татарки, лопоча и пересмеиваясь, наполнят кувшины, вдосталь напился сладкой воды, умыл лицо и комом глины как мылом отчистил руки. Потом вытер ладони о штаны и бережно взял скрипку. Какая она красивая!

Митяю расхотелось идти на море. Совсем рядом был крутобокий, заросший зеленью холм, из одного бока которого проступала старинная башня. Иногда после дождей из холма вымывало монеты с непонятными надписями, проржавевшие наконечники стрел, пестрые черепки. Счастливчик Никос однажды нашел тусклый золотой перстень, на котором красовался лев с крыльями, и продал добычу антиквару в городе. Но Митяю это место нравилось из-за другого – с вершины холма просматривался весь город. Как неторопливые корабли ползут по морю и причаливают к длинной спине порта, как бредут с Карантина старые клячи, покорно тащат телеги, как рассыпается по холмам пестрое стадо овец. Как большие облака наползают на город, бросают тень на беленые домики и ползут дальше к желтым выступам крепостной стены. Взрослые редко взбирались на холм, обходили его по тропкам, поэтому на вершине можно было невозбранно сидеть хоть до ночи.

Легко преодолев склон, Митяй растянулся на упругой сухой траве, глядя в небо. Скрипку он положил рядом с собой и время от времени дотрагивался до грифа пальцами. Словно кто-то живой рядом – кошка, щенок, младший брат… Светлоголовый крепыш Федька давно умер от инфлюэнцы. Отец с мамкой об этом не знали – когда большевики взяли город, он служил на «Марии», она стирала белье офицерам. Истошно дымя, пароход отплыл в Константинополь и не вернулся. Дядька Макар распродал мамкины шали, отцовы сети и другой скарб и до времени кормил сирот. А потом Федька умер, дядька сговорил дом татарам, дал племяннику две рублевые бумажки и напутствовал подзатыльником. С тех пор Митяй и мыкался, как бог пошлет. В сыром подвале, рядом с завшивленными злыми приятелями, было тепло. Осенними вечерами мальчишки разводили огонь, пекли в углях краденую картошку и рассказывали, отчаянно привирая, байки из прошлой жизни.

Митяй сел, потянулся, чтобы размять затекшую спину, взял в руки инструмент. Он не умеет играть, точнее, не умел до сегодняшнего дня. Жалкий писк прежней скрипки не входил ни в какое сравнение с мощной прибойной волной подарка. Но этого было мало, ничтожно мало. Раньше он был уверен – не выйдет, как ни старайся, музыка не зазвучит, только милостыню просить получится. А теперь… Пальцы сами легли на гриф, ухватили смычок. И мелодия полилась – не так гладко, как у «Астории», но полилась, а не похромала базарным нищим. Инструмент не прощал неточных, резких или слабых движений, зато откликался послушно. Под аккомпанемент птичьего хора и стрекотанья кузнечиков Митяй на слух подбирал старый вальс, который раньше играли на набережной:

Тихо вокруг, Ветер туман унес, На сопках маньчжурских воины спят И русских не слышат слез.

Последний припев мальчик повторил трижды – для него вдруг открылось, что один и тот же мотив можно играть по-разному. Каждый фальшивый звук резал уши, каждый удачный проход мелодии радовал, как хороший прыжок с волнореза. Но ведь раньше он, Митяй, никогда так не чувствовал музыку. И в семье у них никто не играл.

– Митя-а-ай! Это ты там? Я тебе башли твои принес!

Голосистый Алабаш топтался внизу под горкой, держа под мышкой скрипичный футляр. Дружище!

– Лезь сюда, – крикнул Митяй и, осторожно опустив скрипку, сам стал карабкаться вниз, чтобы помочь приятелю.

– На базаре дела не шли, бабы ведьмы, дядьки, чуть что, драться. Говорят, совецкие пошли всех шерстить. Я поглазел-поглазел и побёг купаться, хотел тебя позвать – а тут вижу, люди шумят, Бача верещит, тебя на чем свет кроет. Мильтон свистит-заливается – хипеш полный. И Данька-Жук отирается. Я к нему. Он звонит – дружок твой Митяйка перо под ребра Баче пустил, из-за башлей. А я ж тебя знаю – не было у тебя пера. Хапнул футляр, свою скрипочку подобрал – и