Довольный Алабаш погрозил другу пальцем и расплылся в улыбке.

– Спасибо, выручил! Я боялся – без футляра скрипка пропадет, под дождем промокнет.

– Так я ее и припас, старушку!

– Нет, другая.

– Какая?

– Гляди!

Митяй протянул дружку свою новую скрипку. Почему-то ему стало неприятно от мысли, что чужой человек прикасается к драгоценному инструменту.

Присев наземь, Алабаш положил скрипку на колени, ощупал, щипнул струны:

– Ойфовая, барская вещь! Откуда?

– Дай приберу, – настороженно пробурчал Митяй, вынул старую скрипку, выгреб из футляра горсть мелочи, убрал инструмент на место и лишь потом начал рассказ – о странном фраере, чудной музыке и жадности дурака Бачи. Тяжелые выпуклые глаза незнакомца, его пронзительный голос и удивительные слова врезались в память.

– Ты музыкант!.. Алабаш, он меня словно околдовал, понимаешь?

– Нет, – покачал головой посерьезневший цыганенок. – Хуже дело. Крест на твоем фраере был?

Митяй поскреб в затылке – под костюмом особо не разглядишь.

– Не знаю.

– Не было на нем креста, – уверенно заключил Алабаш. – Мы, цыгане, все знаем.

– Да кто он?

– Шайтан, Аллахом клянусь, черт по-вашему! Он и скрипку придумал – не слыхал разве?

– Нет.

– Так слушай. Жил на свете цыган, из русска рома. Хороший цыган, богатый – и кибитка у него новая, и табун большой, и молот крепкий. Жена умерла, осталась дочка-красавица. Ножка легкая, в глазах огонь, брови вразлет. И певунья, и танцовщица знатная, и старика отца уважала. Никому ее старый ром отдавать не хотел.

Явился в табор польский пан. Песни послушать, как девки пляшут, поглядеть, с парнями на кулачках помериться, со стариками трубочку выкурить – добрый был пан. Раз заглянул, второй заглянул, на третий говорит рому – глянулась мне твоя дочь, отдай. Отец и слушать не стал. Рассказал барону, в ту же ночь поднялся табор и ушел куда глаза глядят. Только стала цыгана дочка-то чахнуть, все ей не в радость. Отец к ней – что за беда? Девка молвит – люб польский пан, пуще жизни люб.

Взял старый ром кибитку, взял дочь и назад поехал. На полдороге пана встретили. Тот поклялся крестом, что обвенчается, а до свадьбы позвал погостить у него в поместье. Старый ром пожал плечами – пусть. День они живут в усадьбе, другой, третий. Пан невесту свою разодел в шелк да бархат, глаз с нее не сводит, тешит, как может. И однажды в недобрый день затеял покатать цыганку в коляске. Запряг резвых коней, усадил красавицу, щелкнул кнутом – и понеслись вороные.

Вдруг откуда ни возьмись заяц через дорогу порскнул. Лошади на дыбы. Коляска набок. Девка вылетела да и виском приложилась о камень. Насмерть. Поглядел пан на невесту, ничего не сказал, пошел в дом и тотчас застрелился.

Старый ром никого к телу не подпускает, плачет. Душу, говорит, продал бы, лишь бы с дочкой еще раз поговорить. И вдруг откуда ни возьмись гадже – как ты рассказывал, глаз тяжелый, звонит чудное. Хочешь продать душу – айда. Вот тебе нож булатный, режь им руку, а потом у мертвой косы тяжелые отсеки – и услышишь свою дочь. Обезумел старый ром, сделал все, что ему чужак говорил. Дымом тут потянуло, серой запахло – и исчез гадже.

Семь дней ром не ел, не спал. А на восьмой вернулся чужак – и скрипка в руках у него. Так поет, что душа плачет, девичьим голосом выводит: юбки нет, рубашки нет, ты, отец, купи их мне. Отдал чужак рому скрипку – вот тебе твоя дочь, говори с ней, покуда жив. А как смертный час придет – не обессудь.

Пошел старый ром по свету бродить – и в таборах гостевал, и в поле ночевал, и в больших городах по театрам играл перед богатыми барами. Пели струны человеческим голосом, смеялись девичьим смехом. Плакали люди, заслышав музыку, забыть ее не могли. Золотом цыгана обсыпали, умоляли у него скрипку купить – а он с ней на день не расставался. Потом сгинул. А скрипка с тех пор по свету ходит – черт ее людям подсовывает, чтобы с пути сбить, душу украсть…

Ошарашенному Митяю показалось, что туча скатилась с Тепе-Оба, принеся с собой сумрак и холод. Чертова скрипка – мыслимо ли? Выкинуть? Сжечь? Ни за что!

– Дай еще поглядеть, – жалобно попросил Алабаш.

Скрепя сердце, Митяй щелкнул футляром. Пристроив скрипку на коленях, цыганенок погладил деку, потрогал пальцами струны, перебрал, пытаясь собрать мелодию, подкрутил ослабевший колок.

– Мне бы шайтан явился – души бы не пожалел, лишь бы сыграть, как ты. Ладно, айда купаться!

Посовещавшись, они решили не соваться на «Чумку» – беспризорники часто ошивались на берегу, клянча мелочь у купальщиков, подбирая остатки чьего-нибудь ужина и под шумок тибря забытые вещи. Дорога до маяка была дольше, крупногалечный пляж городские не жаловали, зато там удалось бы раздобыть и ночлег, и пищу. В камнях у берега водились крабы и мидии, так аппетитно пахнущие в котелке с кипятком. А смотритель маяка, угрюмый очкарик из «бывших», за охапку хвороста пускал пацанов ночевать в сарайчик и, ворча, наливал по стакану свежего молока.

Дорожная пыль приятно грела босые ноги. Мальчишки болтали о ерунде – на какую наживку лучше ловить бычка, кто кого сборет – слон или кит, как вернее выводить бородавки – жабьей слюной, дохлой кошкой или цыганским наговором. Алабаш стоял за цыган, но вяло. Поглядев на его осунувшееся лицо, Митяй испугался – не заболел ли тот. Но на пустынном пляже приятель стал прежним. Они сбросили нехитрую одежонку и, оскальзываясь на камнях, вошли в волны. Плескались до синих губ, брызгались, ныряли и кувыркались, не забывая, впрочем, об ужине, – выкидывали поочередно на берег блестящие раковины, придавливали камнями протестующих крабов. Сохли нагишом, подставив медленному солнцу чесоточные болячки. Обуреваемый любопытством, Митяй поглядывал на вздутый розовый обрубок, торчавший из плеча цыганенка. Приятель наловчился и одеваться, и колоть орехи, и даже драться одной рукой.

Когда закат тронул красным круглые стекла маяка, приятели поднялись. Вместо хвороста они разыскали на пляже пару просмоленных досок – чем не дрова? Мокрые ракушки завернули в рубашку.