и мать нахмурились, глотая трудовые опостылевшие куски хлеба, не подавая виду, что понимают демонстрацию Мотьки. Слишком из сил выбились бедные люди, чтобы не учитывать того, как зимою отзовется каждая копеечка расхода на учение мальчика. Они жили на полтора десятка рублей в месяц. Это была хотя и дружная, но самая бедная семья в пригородной убогой Кавалерке, как называлась нищенская окраинная улица города, на которой ютился стрелочник. Этот выжатый поденщиной и нищенским существованием человек все отдал бы, чтобы мальчишка как следует выучился. Чему мог, он уже сам научил сынишку и дочь по грошевым азбукам, но его собственные познания не шли дальше начального чтения и письма и отец чувствовал, что этого весьма мало, чтобы считать учение законченным.

Он поэтому старался не глядеть ни на сидевшего на пороге сына, ни на то варево — постную похлебку, которую вся семья хлебала из одной миски, и запах которой соблазнял только сонмы жужжавших по всем комнатам и двору мух.

Только тринадцатилетняя девочка внесла некоторое оживление, сообщив, что она была у подруги и та рассказывает, что на шерстяной мойке набирают детишек для раскладки шерсти на лугу и платят за это по двадцать копеек в день. Нюра скромно сказала, что она хочет итти зарабатывать, что сможет, так как дома все равно ничего не делает.

Никто девочке ничего не ответил, но и отец и мать почувствовали, как облегчающая горе новость заставила у них что-то подступить к горлу.

Когда поели, вопрос о Мотьке так и остался нерешенным. Мать еще раз позвала мальчика поесть похлебки. У Мотьки навернулись на глаза слезы, но он ничего не сказал и разобиженно вышел на двор.

— Придется пойти еще раз к учителю, — сказал матери отец. —Может быть чем-нибудь отработаю ему.

— Иди, Максимович. Без путей мальчик останется, если будет думать, что он хотел учиться, а мы до ума его не довели. Для них ведь и живем только.

— Да для них же, репяхи мужицкие. Сдохнем без хлеба, да зато корить не будут, если вырастут. А то и умрем — путного не услышим даже от детей.

И Максимович стал заправлять фонарь, чтобы быть готовым к следующему дежурству.

* *

*

Мотька тоже работал несколько дней на шерстяной фабрике. Для Кавалерской детворы это была самая веселая работа. Она производилась на открытом воздухе, под летним солнцепеком и выражалась в том, что детишки раскладывали промытые серой и щелоками клочья шерсти на травянистом грунте луга или на специальных помостах для сушки, перекладывали их здесь по нескольку раз, переносили с места на место. От зари до зари под управлением казачки, бабки Марьи — команда детишек в несколько десятков душ носилась по территории шерстомойки на берегу Дона, столько же дебоширничая друг с другом, сколько и балуясь шерстяными ворохами.

Работа в поле, среди оравы других ребят, казалась Мотьке настоящим раздольем. Но он, проработав там всего несколько дней, напроказил так, что о дальнейшей его возможности пребывания на мойке не могло быть и речи.

В самом предприятии, работавшем на заграничный рынок, основная работа производилась более взрослой, нежели Мотька и вся детвора, беднотой.

Прежде всего тут производилось мытье шерсти в кадках и чанах с серой и щелоками. Им было занято несколько мужчин и женщин. Это была тяжелая и вредная работа.

Затем промывка шерсти на берегу реки на специальном помосте. Работа тоже тяжелая, которую выполняли пожилые женщины. Сюда шерсть поступала с чанов и кадок, а отсюда шла для просушки. Затем начиналась очистка сухой шерсти от репейника и мусора, не разъедавшегося щелоками. Сортировка. Все это делали уже девушки. Самой привилегированной работой считалась выборка репейника с цельных овчин шерсти, с так-называемых руно. Эта работа оплачивалась лучше всякой другой; ее производило десятка полтора стоявших в два ряда друг против друга по деревянному сараю девушек.

Администрацию фабрики составлял управляющий, его помощник и два приказчика. Они были владыками тех двух сотен работниц, которые заняты были в предприятии. Все они были молодыми недоучками, ограниченно-самодовольными бабниками, не исключая и женатого управляющего, жившего с семьей тут же при мойке.

И население Кавалерки, и детвора, работавшая на мойке, сплетничала о том, что все пятнадцать девушек, стоявших на чистке овчинных руно, были по очереди любовницами приказчиков и управляющего. Эти пятнадцать были, отобранные из среды остальных поденщиц, соблазненные легкой работой и недурным относительно заработком. За то мужская часть Кавалерки не выносила администрацию мойки; и ни приказчики, ни управляющий на Кавалерку никогда не рисковали показываться, чтобы не подвергнуться нападению здешней мстительной ревнивой молодежи.

Мотька в первый же день работы удостоился оплеухи от красивой большеглазой рунщицы, Лизы Суржиной, когда задел ее, пробегая через сарай.

Он несся с «подушкой» шерсти на спине. Так назывался тючек из нескольких овчин, в которые было завернуто фунтов двадцать шерсти. Впереди и сзади Мотьки бежала гуськом с такими же тючками вереница кавалерских, гниловских и темерницких ребят и девочек. Бежали они между двумя рядами рунщиц.

Лиза Суржина тряхнула руном под ноги Федьке Штукатурщикову, бежавшему впереди Мотьки, и тот растянулся с своей ношей. Споткнувшись об него, шлепнулся и Мотька.

В то время, как другие ребята со смехом побежали мимо, а Федька озабоченно подбирал рассыпавшуюся шерсть, стараясь сделать это быстрее — чтоб не заметил приказчик, Мотька азартно уставился на ехидную Лизку и, не разгибая спины от тючка, над которым стоял, бросил ей:

— Лучше управляющего брыкни, когда поедете кататься где-нибудь. Азовская шлюпочка!

Это было кавалерское прозвище Лизы Суржиной.

— Ах ты, мерзавец!

Мотька схватился за тючек, но вспыхнувшая рунщица настигла его и начала дубасить.

Мотька, нагруженный «подушкой», не мог даже сопротивляться, и Лизка колотила его под общий хохот девиц рунщиц, пока ему, наконец, не удалось ускользнуть.

Мотька решил отомстить высокомерной красавице в ближайшее же время.

Случай скоро представился. Однажды, балуясь во дворе во время обеденного перерыва, Мотька увидел как Суржина прокрадывалась в дом управляющего с заднего крыльца. На пороге ее уже ждал управляющий.

Тут же Мотька увидел в садике и жену управляющего, беспечно наслаждавшуюся на вольном воздухе кофеем, в то время, как нянька играла возле с детьми. Очевидно, управляющий устраивал свидание на глазах у своей жены.

В одну секунду Мотька оценил положение. Он бросил вырезывать на деревянном столбе свое имя, чем занимался до сих пор и вскочил на ноги.

— Вор, вор, полез в окно! — закричал он, привлекая внимание и баловавшихся в разных местах ребятишек, и жены управляющего.