Эйлем понимала, что ей нужно поспать, чтобы предстать перед женихом свежей и поддержать свою красоту, но сон не шёл, и она просидела всю ночь у распахнутых ставень, наблюдая за чинным движением ночных светил. Стремительные предрассветные сумерки скоро отступили перед лучами поднимающегося из-за горизонта солнца. Над зеленью густых садов, поверх широких вееров пальм и густых зарослей акаций и мангровых деревьев висела влажная дымка, предвещавшая душный день.

Чья свадьба во дворце Ахтерана была скромнее свадьбы Эйлем? Смута, царившая в Энгереке, звала Кахита обратно, и он не мог оставаться так долго, как того требовал обычай.

Цветочные гирлянды и нежные лепестки, усеявшие мраморный пол, блеск шелка, оранжевая накидка жреца Амры, — все это прошло перед взором Эйлем вереницей ярких пятен. Она помнила густой аромат благовоний, гулкий бой таблы, вторивший ее сердцу, и протяжную песню саранги, в которой слились печаль расставания с прежней жизнью и томительное предвкушение новой.

Эйлем предстала перед Кахитом облаком разноцветного благоуханного шелка. Ее лицо было скрыто, и смотрела она сквозь сеточку, закрывавшую прорезь для глаз в ее бурке. Впервые оказалась она наедине со своим женихом, и трепет, охвативший Эйлем, жег ей щеки.

У царевича было лицо строптивца. Глубоко посаженные глаза под низкими бровями, большой рот, прямой нос, и ноздри его казались раздутыми, точно он все время пребывал в гневе. Когда Эйлем наконец сняла покрывало, черты царевича исказились от недовольства. Он увидел, что его супруга, которая и так была на голову его выше, еще и старше него. Быть может, истинное чувство сгладило бы этот недостаток, но сердце Кахита больше походило на очаг, в котором жгли лишь ядовитые травы, так что и пепел его, и дым могли только отравлять: он неспособен был чувствовать что-то отличное от того, к чему привык, и все, к чему прикасался, старался подчинять собственному вкусу и воле, мало заботясь о чужом благе или страдании.

В их первую ночь Кахит обошелся с Эйлем ни грубо, ни ласково. Он взял свое запросто, заботясь лишь, чтобы жена не оскорбилась и не вернулась в отчий дворец, отобрав у Кахита и теджритское войско, и расположение союзника, и надежду вернуть власть.

Эйлем приняла его смиренно и, лежа в синеватом полумраке брачных покоев, отведенных им всего на пару ночей, осторожно смахивала слезы, стараясь не выдать своей печали. То, что билось и трепетало у нее в груди, что поило ее сердце жаром, дурманило голову, затаилось и затихло, уступив место странной, гулкой пустоте, в которой едва-едва нарождались острые ростки новой печали.

Через несколько дней Кахит уехал вместе с теджритскими отрядами, а сама Эйлем прибыла в Энгерек гораздо позже, когда смута, казалось бы, улеглась.

Медлительный, точно сытая змея, караван долго вез Эйлем со свитой через густые леса, по дорогам медного, густого песка, мимо лазурных озер, неподвижных и молчаливых, через шумные города, где сквозь резные ставни за караваном наблюдало множество внимательных глаз…

Женская половина дворца Кахита походила на разоренное гнездо. Все в ней хранило следы минувших событий. Где-то на стенах не хватало украшений, тяжелые занавеси местами были порваны, многие залы пустовали, прислуга и евнухи были немногочисленны, а стражники словно бы совсем не волновались о безопасности вверенных им покоев.

Кто-то из женщин пребывал в трауре, о ком-то упоминали лишь мельком, со вздохом, жалуясь на судьбу. Чувствовалось, что за пределами гарема все еще неспокойно, а они оставались там, точно певчие птицы в клетках. Всеми забытые, они таились в пыли, за пышными занавесями, среди садов и фонтанов, песни их всем были теперь безразличны, и смутный страх терзал их души, как если бы вокруг все казалось зыбким, как дым.

Эйлем не боялась. Ее приняли дружелюбно, но эта гулкая пустота, отголоски минувших вихрей, тяготила и ее. В сердце своем она все еще надеялась завоевать любовь Кахита, но с каждым днем, проведенным среди его сестер и наложниц, ей начинало казаться, что прежние мечты — лишь мираж, который остался в стенах отцовского дворца.

Кахит редко проводил с нею ночи, и ласки его чаще всего бывали бесчувственными, а иногда — грубыми. Но она молчала и терпела, и если им случалось все же проводить некоторое время вместе на исходе дня, она улыбалась и вела себя ласково, надеясь пробудить в нем если не любовь, то хотя бы какие-то добрые чувства.

Шло время. Детей у царственных супругов не было: царицу называли теджритским пустоцветом, и только в гареме знали, что Кахит уже давно не заходит к законной жене. У него было достаточно наложниц, некоторые из которых уже подарили ему сыновей и дочерей.

Казалось, про Эйлем в царском дворце забыли так же, как когда-то забыли во дворце её отца. И её печаль была так похожа на горестную песнь саранги.

Из всех дворцовых девушек Эйлем сдружилась лишь с одной, Зеррен, сестрой своего царственного мужа. У нее были пышные черные кудри, круглое лицо и огромные золотистые глаза. Невысокая и хрупкая, она напоминала Эйлем едва оперившегося птенца, еще ищущего чужой заботы и ласки.

Другие наложницы лишь посмеивались над ними. Одна даже рассказала Эйлем, что, вернувшись из Карара, Кахит не узнал сестру, но принял не то за служанку, не то за наложницу и только случай не позволил ему совершить грех.

Потом еще много таких разговоров доходило до царицы, но она не обращала на них внимания, пока однажды не узнала сама, что ее супруг не оставил своих порочных помыслов и, презрев кровные узы, добивался благосклонности собственной сестры.

Он грозно нависал над ней и хватал ее за руки, и умолял, и предлагал пустые бессмысленные подарки; Зеррен сопротивлялась. Эйлем видела это, стоя у затканной золотом занавеси и уронила тяжелый браслет, прежде чем войти.

Кахит метнулся из комнаты прочь, едва не зацепив Эйлем плечом. А нежная, хрупкая Зеррен потом долго сидела, склонив голову на плечо подруги, и крупные слезы катились из ее глаз. Эйлем гладила черные кудри Зеррен, похожие на клубок извивающихся змей, и глаза ее были сухи.

Из Карара, где Кахит провел большую часть жизни, он