Я раньше даже выпивший

сапог не надевал.

Отечества и отчества

ни разу не сменил.

Отец мой вроде плотничал

и пчёлок разводил.

У горизонта пасмурно.

Мне издали видать

разграбленную пасеку

и вражескую рать.

Играть судьбе изломанной

в бездомного щенка.

Горит, как зацелована

предателем, щека.

И жизнь ещё не прожита,

не набраны долги,

но я иду в прихожую

примерить сапоги.

Детское

Селу

  сегодня

    повезло,

бойцы

  зачистили

    село.

Другому

  так же

    повезёт,

в него

  зайдут

    бойцы

      вот-вот.

Потом

  военная

    метла

зачистку

  третьего

    села

      начнёт,

и будет

  чисто

    на свете

      без

фашиста.

«В миру ли на ветру, в молитвах и борьбе…»

В миру ли на ветру, в молитвах и борьбе

я точно не умру от жалости к себе.

Как три копейки прост, продлив отца и мать,

я буду в полный рост безвременье встречать.

На вороном коне без отдыха и сна.

Удача будет мне, как женщина, верна.

Под орудийный бит, открыв клыкастый рот,

архангел протрубит победных восемь нот.

С поддержкой огневой в пыли святых дорог

вы будете со мной, и с нами – русский Бог.

«Солнце темнеет, когда…»

Солнце темнеет, когда

в самой красивой воронке

дети хоронят кота,

бантик стянув на картонке.

Слышали шум за версту,

будто взрывались пакеты.

Ночью могилу коту

вырыл кусок от ракеты.

Мальчики слёзы не льют,

век у товарища краток.

Тучу расчертит салют

из деревянных рогаток.

Девочки сжались в комок,

топчут сандалики глину:

«Как же ты, как же ты мог

верных подружек покинуть!»

А высоко над землёй,

сдвинув сердитые брови,

кто-то большой-пребольшой

новый лоток приготовил.

«Блажен погибающий в первом бою…»

Блажен погибающий в первом бою,

с собой даже мухи не взявший.

Я родину самозабвенно люблю,

как полную грудь комиссарши.

На плечи закинув ручной пулемёт,

оправлю на кителе складки.

Куда комиссарша меня позовёт,

туда и пойду без оглядки.

Посажено солнце на маковку дня,

гудит, как встревоженный улей.

В открытом бою не уйти от меня

прицельно метнувшейся пуле.

Солдат из меня по всему никакой —

высокие берцы на замше,

зато, погибая, прикрою собой,

как родину, грудь комиссарши.

«Если вечером выйдешь на запад…»

Если вечером выйдешь на запад,

то под утро придёшь на восток.

Будто юбка у барышни, задран

этой пёстрой землицы кусок.

Кто ходил, тот уже не расскажет.

Только ветер до нас донесёт

вместе с запахом крови и сажи

аромат азиатских широт.

«Немытые руки раскинув…»

Немытые руки раскинув,

как чёрт от любви вереща,

вернётся на родину Киев

откушать с устатку борща.

Хромая на правую ногу,

протиснется ближе к столу

и скажет: «Насыпьте немного

борща дорогому хохлу».

И будет плести небылицы

в кругу сердобольных мещан

о том, как худел за границей,

скучая по русским борщам.

О том, как чужбина достала,

как недруги выгрызли бок…

Наевшись борща до отвала,

уснёт головой на восток.

А завтра, от наглости взмокши,

в обед изогнётся плющом,

подсядет к русне или к мокше

и плюнет в тарелку с борщом.

«Пока ревёт столетним кедром…»

Пока ревёт

столетним кедром

войны

разинутая пасть,

хочу семейную

легенду

вам рассказать

не торопясь.

Мы забываем

в суматохе

о том, что

рождены людьми,

и в обезумевшей

эпохе

найдётся место

для любви.

Земля

плотнее каравая

казалась каждому

бойцу,

когда Вторая

мировая

шла к очевидному

концу.

В Европу

съездивший

без визы,

в день завершения

войны

мой дед улыбку

Моны Лизы

набил себе

на полспины.

Не ведаю,

в какой газете

каких

поверженных

племён

он репродукцию

заметил

и был изрядно

впечатлён.

Домой

вернувшись

к сенокосу,

работал в поле

без прикрас,

рубаха вымокла

до сноса,

и дед рубаху

снял на раз.

Сельчане

выпучили зенки,

увидев деда

со спины —

они узнали

в иноземке

девчонку

с нашей

стороны.

Не надо

патоки

сердечной

под выцветающей

луной.

Женись на той,

что будет вечно,

как чувство Бога,

за спиной.

Судьба скучает

без каприза.

Мальчишник был

в кругу друзей,

где перебили

«Мона Лиза»

на вензель

бабушки

моей.

С тех пор

что только

ни бывало,

но в службе ратной

и в труде

у деда

на спине сияла

одна улыбка —

Анны Д.