Тревис нагнулся пониже и шепотом спросил:

— Чего это он делает?

— Думаю, ищет, чем бы позавтракать. Дедушка говорил, они питаются червями, личинками и тому подобным.

— Правда, хорошенький?

— Вовсе нет!

Брат не слушал. Безрассудный броненосец действовал наверняка, чтобы обеспечить себе новый дом. Он подобрался к Тревису и обнюхал его носки.

Ой! Надо торопиться, пока Тревис не сказал…

— Возьмем его домой!

Все. Опоздала.

— Тревис, это дикое животное, нельзя его тащить в дом.

Он не слушал.

— Я назову его Носик. Броненосец Носик. А если он девочка? Тогда Броня. Тебе нравится? Броненосец Броня.

Пропади все пропадом! Слишком поздно. Дедушка не советует давать имена объектам научных наблюдений. Тогда не получится сохранить объективность. Рука не подымется препарировать животное или делать из него чучело, убить будет жалко и отпустить на свободу жалко, а вдруг надо будет.

— Это мальчик или девочка, как ты считаешь? — продолжал Тревис.

— Не знаю.

Я достала из кармана свой Научный Дневник и записала: «Вопрос: как отличить Броню от Носика?»

Брат сгреб броненосца и прижал к груди. Носик (я пока что решила считать его Носиком), не выказывая никаких признаков страха, принялся изучать воротник Тревиса. Нос Носика алчно подергивался, Тревис улыбался от удовольствия, а я чувствовала себя виноватой. Пока брат нашептывал что-то своему новому другу, я палкой ковырялась под деревом, чтобы найти броненосцу какой-нибудь еды. Выкопала здоровенную гусеницу ночной бабочки и робко преподнесла Носику. Он цапнул ее своими внушающими уважение когтями и сожрал ровно за две секунды, грязные ошметки так и брызнули во все стороны. Не очень-то приятное зрелище. По правде говоря, совершенно отвратительное. Кто бы мог подумать, что у броненосцев худшие в мире манеры? Опять я подхожу к животным с человеческими мерками!

Даже Тревису стало не по себе.

— Э-э-э… — протянул он.

Я-то сумела промолчать — в отличие от брата, я закалилась в горниле Научных Изысканий. Ученые не произносят такого вслух (хотя время от времени думают).

Носик слизал кусочки гусеницы с рубашки Тревиса.

— Он просто голодный, — объяснил брат. — Но пахнет он не ахти.

Это правда. Вдобавок к отвратительным манерам, вблизи броненосец источал резкий мускусный запах.

— Тревис, не надо этого делать. Что скажет мама?

— Она не узнает.

— Она всегда все знает.

Мы, семеро детей, никак не могли понять, как это мама ухитряется все знать.

— Я буду держать его в амбаре. Она туда почти никогда не заглядывает.

Битва проиграна. И вообще, не мое дело. Мы посадили Носика в ранец, где он скребся всю дорогу. Дома я с досадой обнаружила несколько глубоких царапин на коже. Мы сунули его в старую кроличью клетку в дальнем углу амбара, возле клетки Банни. Но сначала мы его взвесили на весах для кроликов и кур (пять фунтов) и измерили от носа до основания хвоста (одиннадцать дюймов без хвоста). Мы немножко поспорили, мерить ли хвост, и пришли к выводу, что без хвоста будет легче представить его истинные размеры.

Носик, казалось, был не против нашей заботы, но не то чтобы особо рад. Он исследовал стенки своего нового дома и принялся царапать дно клетки, не обращая на нас никакого внимания. Так наши отношения с Носиком складывались и дальше, хотя тогда мы об этом не догадывались. Царапание и ноль внимания, ноль внимания и царапание. Мы наблюдали, как он царапается и не обращает на нас внимания, пока Сан-Хуана, наша служанка, не позвонила в колокольчик, созывая к завтраку. Мы ринулись в кухню, полную чудесного аромата жарящегося бекона и только что испеченных булочек с корицей.

— Мыться! — скомандовала от плиты наша кухарка Виола.

Тревис и я накачали воды в раковину и оттерли руки. Несколько волокон, оставшихся с Носикова завтрака, прилипли к рубашке Тревиса. Заметив это, я протянула брату кухонное полотенце, но он только размазал грязь, и вышло еще хуже.

— Чем это тут воняет? — вдруг спросила Виола.

— Булочки пахнут просто отлично, — поспешно ответила я.

— Ничем не воняет, — встрял Тревис.

— Как-то ты странно пахнешь, молодой человек.

— Ну, наверно, это от кролика. Ты же знаешь Банни? Такой большой, белый. Надо бы его выкупать, вот и все.

Я прямо удивилась. Тревис был никудышный лжец, это знали все, но сейчас у него получалось складно. Помимо научных занятий я постоянно старалась улучшать свой словарный запас, и мне пришло на ум слово «речистый». Не было случая его употребить, но здесь оно было уместно: речистый обманщик.

— Чепуха, — заявила Виола. — Никогда не слышала, чтобы кроликов купали.

— Он измазался, — встряла я. — Сама можешь поглядеть.

— Чепуха, — повторила Виола.

Она переложила хрустящий бекон на блюдо и понесла в столовую. Мы двинулись за ней. Заняли свои постоянные места за столом рядом с братьями. Вот Гарри (старший и самый любимый брат), Сэм Хьюстон (самый тихий), Ламар (самый вредный), Сал Росс (тоже довольно тихий) и, наконец, Джим Боуи (пяти лет, самый младший и самый шумный).

Надо сказать, что Гарри все меньше и меньше тянул на самого любимого брата и все больше времени проводил с Ферн Спитти. Все-таки ему уже восемнадцать, я смирилась с мыслью, что он когда-нибудь женится, но с этими ухаживаниями его вечно нет дома. Ферн — милая девушка, разумная, с легким характером. Она даже почти не отскочила, когда я прошла мимо с большой банкой, в которой шебуршилась всякая мелкая живность. Да, я ее одобрила, но горькая правда заключалась в том, что рано или поздно она развалит нашу семью.

Пришли папа с дедушкой, уселись, кивнули всем сразу и торжественно провозгласили: «Доброе утро!»

Дедушка поздоровался со мной отдельно — как же приятно, что я его любимица.

— Мама не выйдет к завтраку, у нее опять мигрень, — объявил папа.

Удачно. Мама бы и за тридцать шагов заметила грязную рубашку, а если бы она, а не Виола, взялась допрашивать Тревиса, он бы, наверно, раскололся и во всем признался. Я-то давно выбрала тактику решительного отрицания, все равно чего. Я так хорошо, так речисто отпираюсь — даже перед лицом неопровержимых улик, — что мама вообще перестала меня расспрашивать. (Видите, хорошо продуманный обман может принести пользу, хотя у других я этого не поощряю.)

Мы склонили головы, папа прочел молитву, Сан-Хуана разнесла тарелки с едой. Без мамы мы были избавлены от обязанности поддерживать за столом легкий, приятный разговор и с аппетитом принялись поглощать завтрак. Слышен был только стук ножей и вилок, приглушенное одобрительное хмыканье да изредка просьба передать сироп.