Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не плачь, детка, — шептала мать. — Скоро мы снова увидим папу. Не плачь, маленькая».
Но от этих слов Робин и вовсе засомневалась, что когда-нибудь снова увидит отца, и уткнулась лицом в шершавую юбку: даже в этом возрасте она была слишком горда, чтобы заплакать на глазах у всех.
Как всегда, утешал девочку брат Моррис, на три года ее старше, мужчина семи лет, рожденный, как и она, в Африке, на берегах далекой неведомой реки со странным экзотическим названием — Зуга. В честь нее он и получил свое второе имя — Моррис Зуга Баллантайн. Робин нравилось называть его Зуга, это напоминало ей об Африке.
* * *
Она снова обернулась к юту — Зуга, высокий, правда чуть ниже Манго Сент-Джона, что-то взволнованно говорил капитану, указывая на землю цвета львиной шкуры. Он унаследовал от отца тяжелые, но сильные черты, большой костистый нос, резкую, даже грубоватую линию губ.
Брат поднес к глазам подзорную трубу и вгляделся в береговую линию, изучая ее с той тщательностью, которую вкладывал в любое дело — от самого незначительного до самого важного. Опустив трубу, он вновь обратился к Манго Сент-Джону. Они о чем-то тихо разговаривали. Между этими мужчинами возникли странные отношения — взаимное, хоть и настороженное, уважение к силе и достоинствам друг друга. Но, по правде говоря, более настойчиво поддерживал отношения Зуга. Пользуясь малейшей возможностью, он буквально выцеживал из Манго Сент-Джона знания и опыт. Пуская в ход все свое обаяние, он со дня выхода из Бристоля вытянул из капитана почти все, что тот узнал за многие годы торговли и плаваний вдоль берегов огромного первобытного континента. Все добытые сведения Зуга записывал в кожаный блокнот, полагая, что любые знания непременно когда-нибудь пригодятся.
Кроме того, капитан великодушно согласился ввести брата в загадочное искусство астрономической навигации. Ежедневно в полдень по местному времени на солнечной стороне юта, держа латунные секстанты, ждали, не мелькнет ли сквозь облака солнечный луч. В ясную погоду мужчины, покачиваясь вместе с кораблем, усердно следили за солнцем и, не выпуская светила из поля зрения, медленно опускали секстанты к горизонту.
В другие дни они пытались бороться с монотонной скукой долгих галсов, устраивая соревнования: Манго Сент-Джон приносил из каюты пару великолепных дуэльных пистолетов в подбитых бархатом футлярах, тщательно заряжал их на штурманском столике, и они по очереди стреляли в бутылку из-под бренди, брошенную за корму каким-нибудь матросом.
Бутылки разрывались в воздухе, рассыпаясь фонтаном сверкающих, как алмазы, осколков, оба радостно хохотали и поздравляли друг друга.
Иногда Зуга приносил новую винтовку «шарпс» с затвором, подарок одной из организаций, финансирующих «Африканскую экспедицию Баллантайнов», как назвала ее «Стандард», крупнейшая ежедневная газета
Это великолепное оружие обнаруживало хорошую точность стрельбы с расстояния до семисот метров. С расстояния более девятисот метров из него можно было уложить бизона. Охотники, уничтожавшие в те же самые годы несметные стада бизонов в американских прериях, пользовались именно этим оружием и получили прозвище «стрелков из „шарпса“, или „метких стрелков“.
В качестве мишени Манго Сент-Джон спускал за корму бочонок на семисотметровом тросе, за удачный выстрел полагался шиллинг. Зуга был отличным стрелком, лучшим в своем полку, но уже проиграл Манго Сент-Джону больше пяти гиней.
Американцы не только производили самое точное огнестрельное оружие (Джон Браунинг уже запатентовал магазинную винтовку с затвором, на основе которой Винчестер создал самое грозное оружие из известных человеку), но были и непревзойденными снайперами. В этом сказывалась разница между первопроходцем Дальнего Запада с длинноствольной винтовкой и отрядами британской пехоты, ведущей огонь залпами из гладкоствольных ружей. Манго Сент-Джон, истинный американец, владел и длинноствольным дуэльным пистолетом, и винтовкой «шарпс» так, словно они были частью его самого.
Робин, отвернувшись от мужчин, с легкой грустью заметила, что берег уже погружается в холодное бирюзовое море.
С того давнего дня, дня отъезда, она с упорством, близким к тихому помешательству, мечтала вернуться сюда. Вся жизнь ее казалась лишь долгой подготовкой к этому возвращению, так много препятствий пришлось преодолеть, препятствий, выраставших до невообразимых размеров из-за того, что она женщина; приходилось изо всех сил бороться с соблазном сдаться, впасть в отчаяние, и такую борьбу многие принимали за своеволие и хвастливую гордость, за упрямство и нескромность.
Она с трудом, по крохам черпала образование в библиотеке дяди Уильяма, несмотря на то, что тот усердно ее отговаривал.
— Ты только навредишь себе, милочка, если будешь слишком много читать. Не женское это дело — забивать себе голову всякими премудростями. Ты бы лучше помогала матери на кухне и училась шить и вязать.
— Я уже умею, дядя Уильям.
Но постепенно он оценил глубину ее ума и силу настойчивости, и его неохотно оказываемая помощь вперемежку с ворчанием сменилась деятельной поддержкой.
Дядя Уильям был старшим братом матери. Когда они втроем вернулись из далекой жестокой страны почти без средств к существованию, он взял на себя заботу о семье. Они получали лишь жалованье за отца от Лондонского миссионерского общества, всего 50 фунтов стерлингов в год, а Уильям Моффат был не очень богат. Он имел небольшую врачебную практику в Кингслинне, доходов от которой едва хватало на семью, неожиданно свалившуюся ему на шею.
Разумеется, позже — через много лет — средства появились, и большие средства, говорят, целых три тысячи фунтов стерлингов: гонорары за книги отца Робин. Однако в трудные времена их защищал и поддерживал только дядя Уильям.
Дяде Уильяму удалось наскрести денег и купить Зуге патент на офицерский чин,
