строительство невиданного и самого прекрасного в мире пролетарского Дворца, который одновременно станет памятником основателю Советского государства В.И. Ленину…

Флегонт слушал рассказы москвичей затаив дыхание и с гордостью думал: «Так вот куда я угодил ненароком, на самую большую и самую главную стройку Москвы. Показать бы мой пропуск девкам и ребятам в наших Сумерках, вот они подивились бы».

Барачный городок строителей, где жил Флегонт, как сказано выше, стоял на улице Малые Кочки. Другая улица, которая вела к огороженному высоким забором городку, называлась тоже не по-столичному - Большие Кочки*. Такое название, унаследованное от старой Москвы, было вполне оправданно: при сильном вешнем половодье Москва-река выходила из берегов и широко заливала низменные места в Хамовниках, Лужниках, Садовниках. Жители полузатопленных бревенчатых домишек спасались на лодках, на плотах, на сорванных с петель воротах. Некоторые семьи терпеливо отсиживались на чердаках и крышах, подняв туда самый ценный скарб, харчи, собак и кошек. Через несколько дней вода спадала, но еще долго на низких берегах оставались болотца и лужи. Меж ними - по кочкам и досочкам - пробирались в «город» жители. Оттого и появились нестоличные названия улиц: Большие и Малые Кочки, Лужнецкие набережная и проезд…

[*Большие Кочки - ныне Комсомольский проспект.]

Прибывшие в городок сезонники положили по всему барачному поселку и вокруг него ладно сработанные крепкие мостки из досок. Кто-то из инженеров назвал их панелями. Словечко прижилось: потом панелями стали называть временные настилы из досок и в других местах Москвы.

Из-под панелей в городке крепко попахивало болотцем. Вечерами оттуда доносились «рапсодии» лягушек, свирепствовали комары. Но выносливые, неприхотливые деревенские сезонники подобных мелочей не замечали. Им казалось, что устроились они в столице не то что хорошо - превосходно! Ели досыта, спали на матрацах и в тепле, к их услугам умывальник, был горячий душ, теплая уборная.

Далеко не все москвичи пользовались в начале тридцатых годов такими удобствами. Дореволюционная Москва на девять десятых была деревянной. Водопровод был проложен не во всех центральных районах Москвы. На колонку с ведром ходили не только в Марьиной роще и на Крестьянской заставе, но даже в Заяузье и Зарядье.

Большинство жилищ отапливалось зимой дровами, но из-за их недостатка многие москвичи продолжали пользоваться чугунными и жестяными «буржуйками». В небольшой печурке можно было сжигать понемногу всякий горючий хлам. Коленчатая жестяная труба, отходившая от «буржуйки», присоединялась к отдушине бездействующей печи, а чаще выходила в форточку и дымила на улицу.

Работала МОГЭС, но еще во многих московских квартирах по вечерам привычно зажигали керосиновую лампу, а когда керосин кончался, то сидели со свечой или при слабом свете самодельной коптилки.

Строительная контора «Мосстрой», впоследствии получившая титул треста, взялась за перестройку Москвы и за жилищное строительство. Но силы и средства поначалу были скудные. Не только в двадцатых, но и в начале тридцатых годов жилищная проблема стояла чрезвычайно остро. Большая часть столичного населения нормального жилья не имела. В одной комнате жило по нескольку человек. Люди продолжали ютиться в подвалах, на чердаках, в сараях.

На окраинах Москвы преобладали деревянные домишки избяного типа - с огородами, садочками, дровяными сарайчиками, козлятниками и курятниками. Рачительные хозяева откармливали свиней, разводили кур и кроликов. Были и такие, которые имели корову. В магазины молоко завозилось редко. В стране еще действовала карточная система на продовольствие и промтовары.

Работа на первых порах для бригады, в которую были зачислены Флегонт и братья Сковородниковы, выпала плотницкая. Они ставили высокий забор вокруг Храма Христа Спасителя в районе улицы Волхонки и Кропоткинской набережной. Доски привозили готовые - знай только бей молотком, всаживая четырехдюймовые гвозди по самую шляпку. К тому же полагались перекуры.

Во время перекура подошел к новичкам тот молодой парень в полинялой гимнастерке, что в бараке газеты раздавал. Оказалось, он комсомольский агитатор по фамилии Утенков.

На этот раз свежих газет Утенков не принес, а прихватил журналы «Крокодил» и «Безбожник». Утенков разъяснял сезонникам смысл фельетонов, значение карикатур и отвечал на вопросы о религии.

* * *

Церкви в Сумерках своей не было, молился всяк на свою икону в большом углу. А если уж возникала необходимость, мужик отправлялся на лошадке за двадцать семь верст в село Благовещенское. Там возле базара стояла кирпичная церковь с высокой колокольней. Служил в ней голосистый батюшка - отец Евтихий.

Покойника, однако, в летнюю жару за двадцать семь верст отпевать не повезешь и младенца новорожденного зимой по морозу лютому и бездорожью крестить тоже не поедешь. По таким случаям благовещенского батюшку крестьяне сами привозили в Сумерки. Одним заездом он отпевал погребенных недавно и народившихся, а также и причащал.

Был отец Евтихий большим чревоугодником и любителем спиртного, а потому в дальние бедные деревни ехал без особого удовольствия: тащись туда лесами да буераками, дери глотку, а угощеньица отменного там не жди - балычка, икорки, расстегайчика с вязигой, водочки - «смирновки».

Настроение у батюшки портилось еще дорогой, и когда крестил он в бедной деревне новорожденного, то иногда давал такое непотребное имечко, даже не приходившееся на день рождения по календарю, что родители младенца иной раз плакали. А нареченные парнишка или девчонка носили свое имя словно обидную кличку: Урван, Евлоха, Фусик, Сысой, Феозва, Алфейко, Громко…

По сравнению с другими Флегонту досталось не такое уж плохое имя, однако сами обстоятельства его крещения были для него очень обидными.

Родился он среди зимы, в самые крещенские морозы. Батюшка, ехавший на розвальнях в Сумерки, не раз принимал в пути для сугрева спиртное. В деревню приехал навеселе. Купель валялась в санях заснеженная, видно, терял он ее по дороге не раз.

Сбросив с богатырских плеч тулуп и поддевку, повелел иерей родителям младенца согреть водицы, а сам присел к столу еще принять и закусить «чем Бог послал».

Приняв «смирновки» и закусив парой кулебяк с капустой, раскатисто рыгнув, отец Евтихий приступил к священнодействию.

Перво-наперво предложил влить в обледенелую купель чугун горячей воды. Густой белый пар разом наполнил всю тесную закопченную избу. А когда пар немного развеялся, батюшка закатал рукава рясы, добавил в купель холодной воды, ухватил волосатыми ручищами новорожденного и хотел окунуть его, как полагается по обычаю. Но тут хмель ударил ему в голову, отец Евтихий покачнулся и выронил младенца. Шлепнувшись в воду, словно лягушонок, он пошел ко дну. Мать испуганно ахнула, кинулась спасать свое дитя, но батюшка успел сам выловить маленькое тельце и, шлепнув его двумя пальцами, прикрикнул сердито:

- Но-но! Шали у меня, н-нырялыцик!

Живучий крестьянский новорожденный дернулся,