Валентина Леонидовна объявляет, что у нас в классе – новенькая. Она проболела почти всю первую четверть, так что теперь ей придется многое наверстывать, и зовут ее Лера.

Новенькая протискивается в приоткрытую классную дверь, и я понимаю – это ты. На тебе нет пышного синего платья, вместо него – застиранная белая блузка, клетчатая школьная юбка, колготки гармошкой на коленках и стоптанные ботинки. Твои каштановые кудри заплетены в неряшливую косичку, и твой портфель не несет никакой канцлер.

Девочки в классе неодобрительно разглядывают тебя. Ты смотришь на всех так, как будто вообще не понимаешь, как тебя занесло в эти негостеприимные края. Твои глаза – большие и зеленые. Это ты – девочка из шкафа.

Интересно, вспомнишь ли ты меня?

Валентина Леонидовна отправляет тебя за первую парту в третьем ряду, и я радуюсь, что мне тебя хорошо видно.

Весь этот день я наблюдаю за тобой: тебе явно нет дела до других детей; кажется, ты любишь рисовать; и ты похожа на дикого зверька, который вдруг обнаружил себя запертым в клетке.

Учительница несколько раз делает тебе замечание за невнимательность. Я думаю, что ты достаточно странная. Не знаю почему, но мне это нравится.

Если бы ты смотрела в этот момент на меня, то увидела бы девочку в неудобной школьной форме, с заплетенной вокруг головы косичкой и челкой, выстриженной явно неумелой рукой, и тоже похожую на дикого зверька, который вдруг обнаружил, что он больше не единственный зверь в клетке.

Звонок. Мы спускаемся по школьной лестнице на первый этаж, чтобы разойтись по домам. Шумно, осеннее солнце вычерчивает в коридоре яркие квадраты.

– Привет, – говорю я, наступив в один из них, – ты меня правда не помнишь?

Ты удивленно смотришь на меня:

– Нет, не помню.

Твой голос неожиданно резкий и какой-то не девчачий.

Мне кажется, что ты хочешь, чтобы я от тебя отстала, чтобы побыстрее уйти из школы. Ты хмуро смотришь в окно, а не на меня.

Я уже почти смиряюсь с поражением, но тут мне в голову приходит маленькая хитрость. Девочку из шкафа никак не могут звать просто Лерой, это уж точно.

– Учительница сказала, что твое имя Лера, – начинаю я, – а как тебя зовут по-настоящему?

К моей радости, ты перестаешь хмуро пялиться в окно, поворачиваешься ко мне, смотришь оценивающе пару секунд и шепотом произносишь: «Джеральдина».

Я торжествую: да, именно такое имя и должно быть у девочки из шкафа.

– А тебя как зовут? – спрашиваешь ты.

– Кимберли, – не задумываясь отвечаю я.

Ты улыбаешься так, как будто это имя тебе знакомо, и я радуюсь тому, что мы все же смогли узнать друг друга.

По дороге из школы домой я рассказываю тебе о том, что наша первая встреча – на самом деле не первая, про то, что на тебя наверняка наложили заклятие забывчивости, про канцлера и королевство, которое где-то совсем рядом.

* * *

С того дня домой мы ходим вместе, ты живешь в пятом подъезде, а я – в первом, в большом кирпичном замке на горе. Когда-то он весь принадлежал нам, но потом наши семьи рассорились и поделили замок на две части, а затем еще на три. Их они продали разным людям, так как в девяностые было мало денег и нужно было как-то зарабатывать. Видимо, денег совсем не было, раз третий подъезд достался людоедке, лепившей пирожки из детей и котят. Так, по крайней мере, говорил нам твой старший брат и его друзья. Каждый раз, увидев нас, они повторяли: «В третий пойдешь – к людоедке попадешь, в третий пойдешь – смерть свою найдешь». Умирать нам еще не хочется, поэтому мы на всякий случай обходим логово людоедки стороной.

Почему наши родители поссорились, мы не знали, но это было как-то связано с тем, что твоя мать верит в бога и ходит в церковь, а мой отец считает себя коммунистом и ходит на митинги к памятнику Ленина.

Церковь, которую выбрала твоя мама, почему-то находится не в храме с крестом и куполами, а в обычной квартире. Отец говорит, что твоя мать сектантка. Твоя мать говорит, что мой отец – Сатана.

Нам с тобой глубоко наплевать и на Иисуса, и на Ленина. Тем не менее, родители считают, что мы плохо влияем друг на друга, и стараются свести наши встречи к минимуму.

Я замечаю, как отец смотрит на меня, когда я возвращаюсь от тебя, и принюхивается. Его огромные ноздри раздуваются, и он как будто чувствует запах веры в высшие силы, который я источаю.

– Опять была у этой сектантки? – строго спрашивает он.

– Да, – мямлю я. Врать бесполезно – когда он так спрашивает, то уже заранее знает ответ. Любая ложь только продлит эту пытку, а мне хочется покончить с ней побыстрее.

– Нечего тебе туда ходить, пусть она к нам приходит.

Эта фраза не та, с которой отец обычно начинает свой допрос с пристрастием, поэтому я радуюсь. Кажется, он не в настроении меня сегодня наказывать.

– А почему ты решила, что можешь ослушаться отца? – неожиданно злобным шепотом добавляет он и подходит ко мне совсем близко.

Я быстро прокручиваю в голове все возможные причины, которые могли бы меня оправдать: ты подвернула ногу, и я должна была тебе помочь; мы нашли котенка и понесли его к тебе; у тебя появилась новая интересная игра; мы должны были вместе делать домашнюю работу. Даже если я скажу правду, это не поможет, потому что отец уже начал свою игру. А играем мы всегда только по его правилам.

Впрочем, кое-что я могу. По крайней мере, попробовать стоит.

– А разве верить в бога – это плохо? – пытаюсь отвлечь его внимание я.

Отец прищуривается. Если и есть в мире слово из трех букв, которое он не переносит, то это слово «бог».

– Бога нет, – отвечает отец, – а церковь, куда ходит мать твоей подруги – американская секта. Знаешь, зачем эта секта нужна? – отец повышает голос почти до раската грома.

– Не знаю, – пожимаю плечами я.

– Затем, чтобы запудрить мозги нашим детям, разрушить наши ценности и развалить Россию. А наше капиталистическое правительство им в этом помогает!

– А какие у нас ценности? – помолчав, спрашиваю я.

На этот вопрос отец почему-то не отвечает и идет смотреть новости.

Из этого разговора я усваиваю, что бога придумали американцы, чтобы развалить Россию, а также то, что у нас есть ценности, но вслух о них говорить нельзя.

В следующий раз, как и требовал отец,