на этот раз.

— Подайте копеечку, Христа ради! — заискивающе запричитали нищие, увидев ковыляющего Фёдора Михайловича. Зигзагообразно обойдя их стороной, он спешно юркнул в открытые ворота храма.

— Креститься надо, когда в храм Божий заходишь! — тут же шикнула на него какая-то бабулька в платочке с надписью CHANEL, и Фёдор Михайлович ощутил себя двоечником у доски, забывшим дома сразу и дневник, и голову. А Платочек тем временем продолжал: — Руки из карманов достань, не положено, а теперь отойди с прохода — батюшка с кадилом пойдет. Да что ж ты за нехристь, спиной к иконам разворачиваться нельзя!

Раскрасневшийся, вспотевший, с учащенным пульсом и поднявшимся давлением, Фёдор Михайлович выскочил из храма и плюхнулся на неприметную лавочку недалеко от входа. Его мучила дилемма: мужик он или тварь дрожащая?

— А у меня в кармане есть веточка!

Только сейчас электросварщик увидел девочку лет пяти, которая что-то чертила в песке неподалеку, а теперь села на край скамейки и внимательно его разглядывала, непринужденно покачивая ногой.

— Какая веточка? — услышал свой голос Фёдор Михайлович.

— Волшебная, конечно! — засмеялась девочка. — Хочешь, подарю?

Не дожидаясь его ответа, она достала из кармана небольшого размера ветку (можжевеловую — почему-то подумалось Фёдору Михайловичу), вложила ему в ладонь и вернулась к своему незаконченному рисунку. Фёдор Михайлович рефлекторно убрал подарок в карман брюк.

Затем встал, направился к выходу, но, замешкавшись, оглянулся и неуверенно пробормотал:

— Спасибо!..

Девочка подняла голову, улыбнулась и помахала рукой.

Не осознавая до конца, откуда взялся сам вопрос и зачем он это делает, Фёдор Михайлович неожиданно спросил:

— А ты нашла Бога?

Девочка засмеялась так, словно ничего забавнее ей еще ни разу не удавалось услышать:

— А Он разве терялся?

Фёдор Михайлович шел по знакомым улицам без какой-либо цели. Весна, как всегда, случилась внезапно, перекрасив уставший от серости и холода город в зеленый цвет. Звуки, запахи, оттенки ожившей природы возвращали прямиком в детство — в то время, когда с мамой ходили на набережную, ели пломбир из бумажных стаканчиков и запивали лимонадом, от которого было щекотно горлу. Мама была в голубом платье в горошек, ее каблуки чеканили резвое «цок-цок-цок» по брусчатке, маленький Федя бежал за ней вприпрыжку, задорно смеясь и ловя на ходу солнечных зайчиков. И было хорошо, и вся жизнь была впереди.

Фёдор Михайлович больше не думал ни о велосипеде, ни о Боге, ни о винном магазине. Отстукивая каблуками по брусчатке, он шагал в сторону набережной и, улыбаясь, крепко сжимал в кармане веточку.

Родинка. Елена Шестакова

Женя (а может, Гарри) целует

ее

в родинку

на плече.

В смятой постели думает:

«Брось, будет сотня таких ночей.

Будут еще свидания

при свечах

и в плену свечей.

Мир —

не дурак,

либо наш, либо вовсе ничей».

Резко встает —

в окна мелко

стучится

фонарный

свет.

Воет сплин

в голове.

Выход есть,

а рассвета

как будто

нет.

Из пакетика чай,

хлеб и сыра кусок —

впереди

марш-бросок.

Женя (Гарри) выходит из дома —

в нормальной форме.

Как обычно, по форме

и типа в норме.

Доезжает до части

(сегодня решил

на такси).

Если есть кто-то там на тысячном этаже небеси,

он сидит и думает:

«Ничего

у меня

не проси».

Женя

(Гарри)

не просит.

Не протягивает

руки.

И к небу не тянет руки.

Не до этого.

На лице — вселенские муки

Из крупиц новостной муки.

*

По ступенькам вверх.

Идет.

Идиот.

Изнутри — ремзавод,

где горят сроки,

потому что выпиты

сотней дракул

все соки.

А майор (не то чтобы Том)

погружает монотонным голосом в сон.

Вместо «Доброе утро» вставляет «ять».

Будит резко

и снова, как мамка в детстве,

ложит,

Но давно не кладет

спать.

В сотый раз бубнит про учения —

Женя (Гарри) не слышит формальные песнопения.

А потом...

Муштрует вещи,

не пьет, а хлещет,

собирает личный состав.

Женя слишком спокоен.

Гарри сразу танк

и удав.

Он не делает выбор,

выбор — удел гражданских.

Он — военная глыба.

Выбор — детские танцы.

*

Уезжают. Через условные линии.

Синие

на контурной карте.

Подальше. За сто земель.

Снег угрюмо

стучится

в окна,

танцует метель.

В наушниках нервно орет эйсид-хаус[1].

Не Моцарт, не Штраус.

Пока есть связь,

Женя думает не о родине,

а родинках

где-то дома,

как

последняя

мразь.

Думает о возвращении

и о том, как свалит

потом в увольнение,

в столицу,

чтобы натанцеваться на вечеринках,

забыться,

переспорить любой фейсконтроль

и на матче увидеть пять — ноль.

Вычеркнуть пару дней

из этой цепочки,

как паршивые строчки

из лучшей песни.

*

На учениях все по стандарту.

Как учили за партой.

Плюс еще

какие-то бонусы

в виде ночных возлияний и опусов

о будущей жизни,

отцах и отчизне.

А как иначе?

Если в палатке по стенкам скачет

мороз,

оставляя потеки «волшебных грез»

и пар изо рта.

*

Ночь темна.

Ночь темна и полна ужаса.

Только нужно собрать мужество

(сжать в кулак).

Знать бы как.

Знать бы как,

когда слухи — автоматная очередь.

Знать бы как,

когда тебя байками потчуют.

Да мы тут так...

Скоро вернемся.

Ага.

Но до этого момента было смешно.

А потом как-то стало не очень.

Женя корчит

лицо

и кричит (во сне),

что земля вызывает Тома.

Он ведь знает, как оно —

дома.

Но майор в тесной близости к самой весне

говорит:

— Двигаем прямо.

Женя (Гарри) хотел бы сопротивляться

рьяно.

Но когда за спиной гремит и мешается в кучу,

когда лицо заняла кучевая

туча,

когда кто-то остается без эйсид-хауса

навсегда...

Вот тогда

сопротивление сходит на нет.

Женя думает:

«Это же лютый бред,

неужели на гребаном небеси

решили достать из ядра весь адов цвет?»

*

Едут. Через условные линии.

Синие

на контурной карте.

Катят. Через сотни земель.

Солнце

стучится

в окна,

поет капель.

Кто мог подумать,

что выйдет так.

Что у одной из любимых вырастет опухоль,

зародится рак.

Что в лютой агонии

она будет бросаться на ближних

и вещать, что так завещал Всевышний.

*

Женя (Гарри) смотрит в окно.

Он мечтал, что когда-то станет диджеем

или, может,

организует самый большой open air.

Жизнь хотел он

другую.

Между родинкой на любимом плече и любимой родиной

выбрал...

Отцова порода. Дарья Петрягина

Больше всего на свете Вера ненавидела сырники. Их делала бабушка — из домашнего, чуть пахнущего коровой и свернутого в тугие комочки творога,