который тетя Клава выжимала в трех слоях марли. От кислого запаха у Веры сводило живот, а к горлу подступал неприятный комок.

На том, чтобы сырники были в ее рационе хотя бы раз в неделю, настояла мама. Потому что девочкам нужен кальций. «Только посмотри на свои обломанные ногти с белыми полосками. Не будешь есть творог — окажешься вообще без них». И Вере ничего не оставалось, кроме как задерживать дыхание и быстро, как таблетку, глотать склизкие комки, запивая приторно-сладким чаем.

«Золотце мое, ты же знаешь, нет ничего лучше натурального, — любила повторять мама, гладя Веру по голове перед сном. — Мне для тебя ничего не жалко».

Вера послушно кивала, борясь с желанием скорее провалиться в сон, где ее ждали запрещенные шоколадные вафли, разведенный из пакетика сок, ненатуральные синтетические колготки, туфельки с розочкой на носках («Хуже, чем в калошах ходить, нога вспотеет») и платье с крыльями — как у феи. Спорить с мамой смысла не было — она ведь и правда желала только добра, все силы бросая на то, чтобы Вера выросла нормальной.

И Вера старалась. Осваивала один за другим списки летнего чтения — подряд, без пропусков, на самых скучных местах старательно водя пальчиком по строкам, потому что только так получалось не отвлекаться. Записывалась на дополнительные по алгебре, когда понимала, что не тянет. Ходила на рисование, про которое тетя Ира сказала маме, что оно развивает левое полушарие. Выпивала за обедом ложку рыбьего жира. Натягивала рейтузы, даже если добежать до школы было всего ничего. Не красилась до десятого класса, потом тайком подвела глаза маминым карандашом и, не выдержав, сама же в этом призналась. Поступила в МГУ и по схеме, выработанной еще в школе: прилежность, старание, скромность — дошла до красного диплома. Устроилась менеджером в надежную компанию с полным соцпакетом и премиями раз в квартал — на зависть всем подругам.

Быть нормальной означало не быть как Витька, ее сводный брат. Он родился через год после того, как папа ушел от них, и до семи лет Вера вообще не знала о его существовании. После развода папа почти не появлялся у них дома, а потом вдруг пришел — с настоящим кукольным домиком в руках. «Как гром среди ясного неба», — кинула мама, натягивая на Веру дутые меховые сапоги со звездочками, и добавила, что из кукол их дочь вообще-то уже выросла. Папа отвел Веру в цирк, купил сладкую вату и усадил фотографироваться с обезьянкой — без единой просьбы и даже намека. Держать его за руку было странно — все равно что держать дядю Вову, папу лучшей подруги, который забирал их обеих с продленки, когда мама задерживалась на работе: вроде бы и нужно, но ужасно неудобно. Папа сказал, что скоро познакомит Веру с братиком, — и она молча кивнула, мечтая скорее вытереть обо что-то мокрую от волнения ладонь.

С братиком удалось познакомиться даже раньше, на кухне, где мама с бабушкой, согнувшись над большим эмалированным тазом, вытаскивали косточки из вишен — для будущего варенья. «Жалко ребенка, — причитала бабушка, тыльной стороной ладони поправляя сбившуюся на лоб прядь волос, — но родителей не выбирают. И в кого он вырастет, Витька-то этот?»

На первую ночевку у сводного брата Вера ехала с трясущимися коленками. Но все оказалось даже хуже, чем она представляла: у Витьки ей понравилось. Можно было не завтракать, если не хочется; можно было есть шоколад с самого утра, и не одну дольку, а столько, сколько сам отломишь; у Витьки никто не входил в комнату, чтобы напомнить, что игры за компьютером пора сворачивать. Да что там, Витьку даже не выгоняли гулять. «Иногда можно», — думала Вера, вспоминая проведенные вместе с Витькой за экраном часы и чуть привирая матери об их количестве.

— Мама говорит, что у тебя забрали детство, — заявил ей однажды Витька, высыпая в миску вторую подряд упаковку «Читос».

Вера тряхнула головой, так что кончики хвостов защекотали шею, и рассмеялась:

— «Забрать детство» — это вообще как?

Матюха пришел в Верину жизнь, как и все остальное, — правильно, ровно через девять месяцев после того, как они расписались с Сашкой в душном, пропитанном взволнованными ожиданиями Грибоедовском ЗАГСе. Красноватого, пропахшего молоком и сдобой младенца выложили на грудь, из которой Вера тут же попыталась выдавить густые капли молозива, как учили опытные доулы[2]. Но из тугих сосков вышел лишь воздух, как из старой резиновой игрушки.

С этого момента все пошло не так: кормление, сон, подмывание, укачивания — старательно подготовленная по курсам, книгам и статьям Вера не справлялась ни с чем из того, что казалось таким простым и естественным. Матюха кричал — то ли от нехватки молока, то ли от начинающихся коликов, то ли от открывшегося ему вдруг несовершенства мира — и отказывался спать по интервалам, старательно вычисленным специалистами для каждого месяца жизни младенца. Вера сменяла одного консультанта за другим — по вскармливанию, сну, прикорму, массажу и купанию, — старательно записывала на бумажку все рекомендации педиатров и по пунктам выполняла их. Но делать как надо все равно не получалось: Матюха упрямо отворачивался от разодранных в клочья сосков и отказывался засыпать где-либо, кроме ее жарких, все еще немного неуверенных объятий.

Уставшая, растрепанная, завернутая в махровый голубой халат, полы которого все чаще оставались раскрытыми, обнажая налитую, но оказавшуюся такой бесполезной грудь, Вера с каждым днем находила в себе все меньше сил на то, чтобы поддерживать привычную нормальную жизнь. «Иногда можно», — как в детстве, заговаривала она сама себя, глядя на разбросанные по квартире ползунки, незаправленную кровать и заветренные остатки вчерашней доставки, слава богу, хотя бы убранные в холодильник.

Помощь Сашки закончилась через десять дней, отведенных молодому отцу на отпуск по рождению ребенка, мама приезжала раз в неделю, по средам, чтобы приготовить на несколько дней вперед сырники, борщ и голубцы «для своих золотых». Все остальное время Вера оставалась один на один с кричащим младенцем — так было в первом классе, когда мама закрыла ее в комнате с пятью страницами прописей, под которые никак не хотела подстраиваться не потерявшая еще детской припухлости рука.

Витька приехал через два месяца после рождения Матюхи — с тех пор, как умер отец, он взял за правило навещать Веру хотя бы пару раз в год, несмотря на то, что последние десять лет их общение состояло из формальных поздравлений в соцсетях с днем рождения и Новым годом.

— Хомяк, — по-доброму проворчал Витька, потрепав Матюху по выглядывающей из-за края пеленки толстенькой, в младенческих прыщиках щеке. — Дашь подержать?

Обрадованная этим неожиданным предложением помощи, Вера переложила тугой кряхтящий комок на сложенные колыбелькой руки младшего брата. Витька не растерялся и размеренно, словно по мановению спрятанной внутри пружины, ритмично закачался из стороны в сторону.

— Пойду чаю налью, — предложила Вера и оставила Витьку с сыном, которого тот всего через десять минут умудрился не только усыпить, но и переложить в кроватку.

Они сидели за большим овальным столом, и Вера, обняв двумя руками чашку, с удивлением разглядывала повзрослевшего, все еще плохо знакомого ей брата. «Отцова порода», — говорила бабушка, когда хотела уколоть ее за провинность, намекая на Витьку и всю его семью. По всем привычным меркам Витька был неправильным, непутевым: кое-как окончил школу и платное отделение института, название которого Вера даже не старалась запомнить, к двадцати пяти годам не обзавелся не то что семьей, но даже нормальной работой — вместо этого открыл веломастерскую и учил детей и взрослых держать равновесие и крутить педали. «Разве же это жизнь?» — вопрошали мама и бабушка, по-прежнему собираясь на кухне над стерилизованными банками и килограммами свежих ягод.

Вера передала вторую чашку Витьке. Темная жидкость уже успела остыть и подернуться полупрозрачной пленкой. Чай из пакетика — раньше при гостях она никогда себе такого не позволяла, дома — только листовой.

—