Она высоко подняла голову, подставив лицо порывам ветра. Все ее сознание сконцентрировалось в словах, которые были ее силой, ее надеждой:

«Это скоро закончится, и тогда я могу поехать домой в Тару».

— Посмотрите На нее, — прошептала своему соседу укрытая черной накидкой леди. — Тверда, как гвоздь. Я слышала, что она не пролила и слезинки за все время, пока устраивала похороны. Скарлетт — это только дела. Сердца у нее нет совсем.

— Вы знаете, ребята говорят, — был ответный шепот, — что у нее сердечная привязанность к Эшли. Уилксу. Думаете, они действительно…

Рядом стоящие зашикали на них, хотя сами думали… Каждый думал об этом.

Ужасный стук земли по дереву заставил Скарлетт сжать кулаки. Она хотела закрыть уши, завизжать, закричать — все, что угодно, — лишь бы прекратить этот ужасный звук закрывающейся над Мелани могилы. Она больно прикусила губу. Она не закричит, нет.

Крик, который прорезал молчание, издал Эшли.

— Мелли… Мел-ли-и-и!

Это был крик мучающейся души, страдающей от одиночества и страха.

Он подошел к глубокой скользкой яме, шатаясь, как только что пораженный слепотой человек, ища руками маленькое тихое создание, в котором заключалась вся его сила. Но ему не за что было схватиться, кроме текущих серебряных нитей холодного дождя.

Скарлетт взглянула на доктора Мида, Индию, Генри Гамильтона. Почему они ничего не делают? Почему они его не остановят? Его надо остановить!

— Мел-ли-и-и…

Во имя любви к Господу! Он же сломает себе шею, а они просто стоят там и смотрят, разинув рты, как он качается на краю могилы.

— Эшли, остановись! — закричала она. — Эшли!

Она бросилась к нему, скользя по мокрой траве. Зонтик, который она отбросила в сторону, покатился, гонимый ветром, пока не застрял в цветах. Она схватила Эшли, попыталась оттащить его от опасности. Он сопротивлялся ей.

— Эшли, не надо! — Скарлетт пыталась успокоить его. — Мелли теперь тебе не поможет.

Но голос не мог прорваться через глухое, сводящее с ума горе.

Он остановился и слабо застонал. Его тело обмякло, и Скарлетт едва успела поддержать его. Доктор Мид и Индия помогли ей поставить его на ноги.

— Ты теперь можешь идти, Скарлетт, — сказал доктор Мид. — Тебе уже больше здесь нечего разрушать.

— Ноя…

Она посмотрела на лица, окружавшие ее, на глаза, жаждущие сенсации.

Затем она повернулась и пошла под дождем. Толпа отшатнулась, как будто кончик ее платья мог запачкать их.

Они не должны знать, что это значит для нее, она не покажет им, что они могли причинить ей боль. Она вызывающе подняла подбородок, не боясь дождя. Ее спина и плечи были выпрямлены, пока она не достигла ворот кладбища и не скрылась из виду. Тогда она схватилась за железную ограду. У нее кружилась голова от изнеможения, она не могла держаться на йогах.

Ее кучер Элиас подбежал к ней, открывая зонтик над ее склоненной головой. Скарлетт направилась к своему экипажу. Внутри обитой плюшем коробки она забилась в угол и натянула шерстяную накидку. Она продрогла до костей и была испугана тем, что наделала. Как она могла так опозорить Эшли перед всеми, когда только несколько ночей назад она пообещала Мелани, что позаботится о нем, будет защищать его, как всегда делала Мелани? Но что еще она могла сделать? Допустить, чтобы он сам бросился в могилу? Она должна была остановить его.

Экипаж раскачивало, его высокие колеса тонули в глубоких колеях, заполненных глинистой грязью. Скарлетт чуть было не упала на пол. Она локтем ударилась об оконную раму, и острая боль пронзила ее руку.

Это была только физическая боль, она могла вытерпеть ее. Но была другая боль, отстраненная, та боль, которую она не могла вынести. Она должна добраться до Тары, она должна. Мамушка была там. Мамушка обняла бы ее своими коричневыми руками. Мамушка прижала бы ее к себе, положила ее голову к себе на грудь, где она выплакивала все свои детские горести. Она сможет поплакать в Мамушкиных руках, она выплачет всю боль до конца, ее голова отдохнет на Мамушкиной груди, ее раненое сердце успокоит Мамушкина любовь. Мамушка поддержит, будет любить ее, разделит ее боль и поможет перенести ее.

— Спеши, Элиас, — сказала Скарлетт. — Спеши.

— Помоги мне снять мокрые вещи, Панси, — приказала Скарлетт служанке. — Быстрее.

Ее глаза на фоне бледного лица казались более темными и пугающими.

— Поспеши, я сказала. Если ты заставишь меня опоздать на поезд, я тебя выпорю.

Панси знала, что Скарлетт не могла этого сделать. Дни рабства закончены, и она уже не собственность мисс Скарлетт, она может уволиться в любое время, стоит только захотеть. Но отчаянная, лихорадочная вспышка в зеленых глазах Скарлетт заставила Панси усомниться в этом. Скарлетт выглядела готовой на все.

— Запакуй черное мерино, будет холодать, — сказала Скарлетт.

Она посмотрела на открытый шкаф. Черная шерсть, черный шелк, черный хлопок, черная саржа, черный вельвет Она может носить траур до конца своих дней Траур по Бонни, а теперь вдобавок траур по Мелани.

«Я не буду думать об этом сейчас. Я сойду с ума, если подумаю. Я подумаю об этом, когда приеду в Тару. Там я смогу это вынести».

— Одевайся, Панси. Элиас ждет. И не забудь надеть траурную повязку на руку. Это день траура.

Улицы, которые сходились в Пяти Углах, были болотистыми. Повозки, коляски и экипажи тонули в грязи. Их кучера проклинали дождь, дороги, своих лошадей. Стоял крик, шум, щелчки бичей. Здесь все время были толпы людей куда-то спешащих, спорящих, жалующихся и смеющихся. Пять Углов бурлили жизнью, капором, энергией. Пять Углов — это была Атланта, которую так любила Скарлетт.

Но не сегодня. Сегодня Пять Углов лежали у нее на пути. Атланта ее не выпускала. «Я должна успеть на этот поезд, я умру, если опоздаю на него, я должна добраться до Тары, или я сломаюсь».

— Элиас, — закричала она, — меня не волнует, как ты доберешься до станции, даже если ты засечешь лошадей до смерти и передавишь всех до единого на улице.

Его лошади были самыми сильными, ее кучер был самым ловким, ее экипаж — самым лучшим. Она успела к поезду с запасом времени.

Прозвучал гудок паровоза. Поезд тронулся. Наконец-то она была в пути.

Все будет хорошо. Она ехала домой в Тару. Она представила себе это: солнечно и ясно, светящийся белый дом, сверкающие зеленые листья жасминовых кустов, усыпанные ароматными белыми цветами.

За окном лил сильный дождь. Но это было уже неважно. В Таре будет огонь в гостиной, потрескивающий от сосновых шишек, брошенных на бревна, и шторы будут опущены, закрывая и дождь, и темноту, и весь мир. Она положит свою голову на мягкую широкую Мамушкину грудь и расскажет ей все, что случилось. Тогда она станет способной размышлять и придумает чтонибудь…