Нарушая субботу и Божьи законы, Елеазар взял штурмом крепость Антонию и перебил римских воинов, которые в ней находились. Зилоты неистовствовали, убивая всех, кто только пытался восстановить порядок в бушевавшем городе. Всюду возникали стихийные трибуналы, которые, попирая все человеческие и Божьи законы, отправляли на смерть сотни ни в чем не повинных мужчин и женщин. Дома с богатыми запасами зерна были разграблены и сожжены. Вскоре за этим последовал голод.

Доведенные до отчаяния праведные иудеи искренне молились о том, чтобы Рим выступил против этого великого города. Они верили, что тогда — и только тогда — враждующие группировки в Иерусалиме объединятся ради одной цели: свободы от Рима.

Рим действительно выступил, и его военную мощь почувствовала на себе вся Иудея, поскольку римляне терпеть не могли, когда в подчиненных им землях кто–то поднимал голову. Они взяли Гадару, Вирсавию, Иерихон, Кесарию. Могучие легионы прошли по тем же местам, по каким когда–то шли паломники, для того чтобы поклониться Богу и праздновать священную Пасху. Десятки тысяч несчастных людей теперь бежали в этот город и оказались в мясорубке гражданской войны. Зилоты заперли ворота, в результате чего беженцы оказались в ловушке. Римляне подошли к городу, поскольку весть о разрушениях прокатилась от стен Иерусалима по долине Терновника. Тит осадил древний святой город и теперь был полон решимости положить конец иудейскому восстанию раз и навсегда.

Иосиф, иудейский военачальник, захваченный римлянами, плакал, стоя на вершине первой стены, занятой легионерами. С разрешения Тита, он призывал свой народ покаяться, предупреждая их о том, что Бог против них, что скоро исполнятся пророчества о разрушении. Те немногие, кто его слушал и решил уйти от зилотов, бежали к жадным сирийцам, которые вспарывали беженцам животы в поисках золотых монет, которые те якобы проглотили перед побегом. Те же, кто не внял Иосифу, познал на себе всю силу римской военной машины. Вырубив на мили вокруг все деревья, воины Тита построили осадные приспособления, из которых забрасывали город бесчисленными камнями, копьями и даже пленниками.

От верхней рыночной площади до нижней Акры город терзали волнения.

Внутри великого храма Божьего предводитель бунтовщиков, Иоанн, переплавлял золотые священные сосуды. Праведные люди не могли без слез смотреть на Иерусалим, невесту царей, мать пророков, дом царя Давида. Раздираемый собственным народом, он лежал теперь опустошенный и беспомощный, ожидая смертельного удара от ненавистных иноземных язычников.

Анархия уничтожила Сион, и Рим теперь готовился уничтожить анархию… где бы и когда бы она ни появилась.

* * *

Хадасса сидела рядом с матерью, и слезы наполнили ее глаза, когда она убрала черные волосы с исхудавшего, бледного материнского лица. Когда–то ее мать была красивой. Хадасса помнила, как мать распускала свои волосы, и они спадали по ее спине блестящими волнами. Папа называл эти волосы ее венценосной славой. Теперь они были тусклыми и грубыми, а когда–то румяные щеки стали бледными и впалыми. Она страдала от недоедания, кости ее рук и ног резко выпирали, и этого не могла скрыть даже ее серая верхняя одежда.

Взяв мамину руку, Хадасса нежно ее поцеловала. Рука была костлявой, безжизненной, холодной. «Мама?» Ответа не последовало. Хадасса оглядела комнату и посмотрела на свою младшую сестру, Лию, лежавшую в углу на грязном тюфяке. К счастью, она спала — во сне нестерпимые муки голода быстро проходят.

Хадасса отпустила мамину руку. Тишина давила на нее тяжелым грузом, боль в пустом животе была просто невыносимой. Только вчера Хадасса горько плакала, когда ее мать воздавала благодарность Богу за ту еду, которую Марк смог раздобыть для них: кожу со щита убитого римского воина.

Сколько все они еще проживут?

Пребывая в молчаливом горе, Хадасса отчетливо вспомнила, как ее отец сказал ей твердым и в то же время кротким голосом: «Людям не дано избежать своей судьбы, даже если они могут ее предвидеть».

Анания говорил ей эти слова несколько недель назад, — хотя теперь ей казалось, что прошла целая вечность. Все то утро он молился, а ей было так страшно. Она знала, что он собирается делать то же, что он делал все время до того дня. Он пойдет к неверующим людям и будет проповедовать им о Мессии, Иисусе из Назарета.

— Зачем ты опять хочешь идти и говорить перед этими людьми? В прошлый раз тебя уже чуть не убили.

— Перед этими людьми, Хадасса? Но они же твои братья и сестры. А я из колена Вениамина, — ей казалось, что она по–прежнему чувствует его нежное прикосновение к ее щеке. — Мы должны использовать любую возможность, для того чтобы говорить истину и проповедовать мир. Особенно сейчас. Для многих из них времени уже совсем не осталось.

Тогда она вцепилась в него:

— Прошу тебя, не уходи. Отец, ты же знаешь, что они с тобой сделают. Как мы тогда будем жить без тебя? Ты же не сможешь принести этим людям мир. В этом месте вообще нет никакого мира!

— Я говорю не о том мире, который есть на этой земле, Хадасса, а о Божьем. Ты сама об этом знаешь, — он прижал ее к себе. — Успокойся. Не надо так плакать.

Тогда она решила удержать его. Она знала, что никто не станет его слушать: люди не хотят слышать того, что он им говорит. Люди Симона разорвут его на части перед толпой, в назидание всем тем, кто только заикнется о мире. Такое уже бывало не раз.

— Надо идти, — его руки были твердыми, глаза добрыми, когда он коснулся ее подбородка. — Что бы со мной ни случилось, Господь всегда будет с вами. — Он поцеловал ее, обнял, затем отошел, чтобы обнять и поцеловать двух других детей. — Марк, ты теперь остаешься здесь с матерью и сестрами.

Подбежав к матери, Хадасса стала ее умолять:

— Ты же не можешь отпустить его! Он не может просто вот так уйти!

— Замолчи, Хадасса. Кому ты служишь, споря с отцом?

Мамин укор, несмотря на то что сказан он был мягким тоном, возымел действие. Мать и раньше много раз повторяла, что если человек не служит Господу, он неизбежно служит злу. С трудом удерживаясь от слез, Хадасса замолчала и больше ничего не сказала. Ревекка прикоснулась рукой к лицу своего мужа. Она знала, что Хадасса права, — он может не вернуться… наверняка не вернется. И все же, если на то Божья воля, значит, душе суждено спастись через самопожертвование. Одной жертвы вполне достаточно. Ее глаза были полны слез, и она не могла говорить — не смела говорить. Потому что, если бы она заговорила, она бы наверняка присоединилась к Хадассе и стала бы умолять его остаться в живых, остаться в их маленьком доме. Но Анания лучше нее знал, в чем состоит Господня воля, касающаяся его жизни. Он прикоснулся к ее голове, и ей стоило немалого труда, чтобы не заплакать.

— Помни о Господе, Ревекка, — многозначительно сказал Анания. — Он всегда с нами.

…Он не вернулся.

Хадасса осторожно склонилась над матерью, боясь, что потеряет и ее. «Мама?» Снова не последовало никакого ответа. Дыхание у матери было совсем слабым, а лицо — мертвенно–бледным. Почему так долго нет Марка? Он ушел еще на заре. Не может же Господь забрать и его…