доступном фронтоне столовой, и с утра, к унижению Пенькова, её увидят многие, прежде, чем взрослые сумеют ее снять.

Всё было, вроде бы, хорошо, Коля занимался творческим делом, в тенёчке, при уважительном интересе «дружков». Вот, подошел Дима Хуков — похвалил. Подошел Андрюха Соловьев — весело заржал. Подходили и другие «дружки» — с интересом смотрели, хлопали по плечу. Приятное, мужское братство. Лишь немного испортил настроение Цусимский, явившийся хвостиком вслед за «дружками» — он завистливо покружил вокруг и, уходя с ненавистью проговорил: «Ну, это ненадолго».

Всё было бы хорошо, но Людочкина грызло сомнение. Самого Василия Ивановича Пенькова Коля видел только издалека и не имел ничего против него. В глубине души ему трудно было убедить себя, что он часть дружной компании, наказывающей негодяя, а не просто исполнитель, помогающей шпане поиздеваться над человеком. Он так дорожил иллюзией, что он свой среди «дружков», что боялся спросить, в чем же виноват Пеньков. Он отдавал себе отчет, что, несмотря на похлопывания по плечу и рукопожатия, не крепкое мужское братство, как ему было бы лестно думать, связывает «дружков» с ним, а его временная для них полезность. Эта дворовая шпана не стала вдруг менее чужда ему — «домашнему» мальчику, живущему вдвоём с мамой, слушающей Визбора и Окуджаву.

4. Хуков

Они стояли друг напротив друга — под белым утренним небом посреди пустого распаханного картофельного поля: трепещущий от страха восьмиклассник Коля Людочкин и — всего на год старше, но по виду, уже уверенный молодой мужчина, с загорелым мускулистым торсом, по-боксёрски расплющенным носом и хриплым голосом — девятиклассник Дима Хуков. Дима собирался избить провинившегося Людочкина. В это утро их отряд, как обычно, брёл на работу. Коля Людочкин, в принципе, последние дни жил с ощущением опасности, но ему казалось, что уж сейчас-то, утром по дороге на утомительную работу, он в безопасности. Оказалось, это было легко изменить: Хуков просто негромко и, как показалось Людочкину, страшно, сказал: «Поговорить надо» — и Коля обреченно остался стоять, а все остальные побрели дальше. Остальные — это были несколько дружков Димы, как раз и подбившие его «наказать» Людочкина, а также, несколько пугливых сочувствующих Людочкину, и прочие — равнодушные к их делам подростки.

Они остались вдвоём — Дима спокойно ждал пока все отойдут подальше, Людочкин, мучаясь от страха и унижения, ждал, когда Дима решит заняться им.

Диме Хукову было противно бить хлюпика Людочкина. Дима был известен в школе, как опасный старшеклассник — по слухам, он был храбрый участник многих драк за пределами школы и в школе (говорили даже, что он избил школьного физрука, за навязчивое подсаживание его девушки на гимнастических снарядах). С этой-то девушки — смуглой диминой одноклассницы — и начались мучения Коли Людочкина. В лагере красавица Наиля почти сразу загремела в больницу с поносом, и Дима по выходным — вопреки строгому запрету — тайно сбегал из лагеря навещать её. В выходные в лагере было скучно, и строгий запрет нарушали многие. Надо же было так случиться, что поймали именно Людочкина, который гулял себе среди высоких кукурузных стеблей. Гайки были закручены и Дима не смог больше навещать Наилю.

«Дружки» собрались в своем углу барака и обсуждали эту новость. Они очевидно не знали про роль Коли, и Коля убеждал себя, что, узнай они, это ничего бы не поменяло — ведь то, что поймали именно его, чистая случайность.

Тут в барак, быстро переставляя короткие ножки, влетел Цусимский, с нехорошей улыбкой глянул на Колю и пронесся к «дружкам». Они затихли, пока он говорил, затем загалдели и нахлынули к Колиной кровати.

Определить и наказать козла отпущения было для «дружков» делом естественным и приятным. Это уютно сплачивало компанию и давало интересное направление разговорам. Колины «плакатные» заслуги и желанное им мужское братство не помогли и его определили виноватым. Тут же безобидному Коле Людочкину выдумали ироничную кличку «людоед» — «ой, боюсь, боюсь!». Было решено, что «людоеда» надо наказать.

«Ведь, из-за него, Хук, тебе теперь хуёво» — подытожил Андрюха Соловьев — который в глазах Коли из простодушного весельчака превратился в злобного детину с маленькими свинячьими глазками над толстыми румяными щеками в веснушках. «Не просто хуёво, а очень хуёво» — веско подтвердил Дима своим хриплым голосом. Коля понял, что теперь этот легендарный девятиклассник хулиган-рыцарь, которого он до сих пор видел только издалека, обратит на него своё взрослое опасное внимание, и что с ним, с Колей Людочкиным, сделают что-то неведомое и жестокое. С этого момента он жил в страхе.

Теперь, посреди поля, Дима молчал с выражением скуки и досады. Людочкин не выдержал напряжения, он быстро заговорил: «Пожалуйста, не бей меня. Меня никогда не били, мне очень страшно.»

Диму передёрнуло от отвращения. «Пойми, Людоед, надо всегда оставаться человеком» — сказал он с грустью и, лениво ударив Людочкина несколько раз в грудь и плечи, быстро пошёл догонять остальных. Людочкин во время ударов, оказавшихся совсем небольными, на всякий случай вскрикивал и корчился. Теперь он, оглушённый пережитым страхом, медленно пошёл вслед за Димой, впервые, но не в последний раз, наслаждаясь чувством «на сегодня — это всё». Раздавленную гордость постепенно начинало жечь. Предстоял день отупляющей работы.

5. Коля Людочкин

Коля искал убежища — от обидчиков, работы и солнца. Это было не просто: лагерь стоял на лысом клочке земли среди кукурузных полей. Коля забирался подальше от бараков, туда, где росли редкие деревья, отделявшие лагерь от полей, садился на сломанный ящик в тени толстого дерева, и из этого укрытия упивался видом зеленых полей, над которыми дрожал раскалённый воздух.

В выходные, пока обидчики отсыпались и предавались лени, Коля чувствовал себя в безопасности. Он замирал и через некоторое время его душа вместе с силами природы начинали разыгрывать простую, но волнующую пьесу: ветер слабо касался колиного лица, по полю с шелестом прокатывались зелёные волны, на это отзывался шум деревьев и в груди у Коли приятной тяжестью оседало умиление.

Изредка, по дальнему краю поля пробегал поезд и Коля остро завидовал пассажирам, их свободе и безопасности. Так сидеть он мог бесконечно и всей душой желал, чтобы никто и ничто не отвлекало его.