6. Андрюха

«Пойми, Людоед, ты хуёвый чувак..» — так говорил Андрюха Соловьев, разбив Коле губу днём за бараками. За эти дни все «дружки» по очереди, как бы выполняя пацанскую клятву, били его, но делали это без злости, чуть ли не смущенно. Только задорный толстяк Андрюха бил и издевался с увлечением и злостью.

Каждый раз Коля привычно испытывал радугу отвратительных эмоций: общая подавленность, в которой он жил эти недели, сменялась острым ужасом, что очередная жестокая выдумка «дружков» обрушится на него сейчас, затем следовали тошнотворные взрывы в голове от ударов, унизительное притворное преувеличение боли, и наконец, жалкая радость угадываемым признакам того, что «на сегодня это закончилось».

Андрюха же почувствовал, что после нескольких ударов испуганному Коле, будет уместно произнести некоторое назидание: «Пойми, Людоед, ты хуёвый чувак..» сказал он веско. Он развернул мысль и задумчиво добавил: «То есть, Людочкин, для твоей мамы ты, наверно, самый лучший. Но объективно, ты хуёвый.» Андрюха с удовольствием прошёл по самой кромке табуированной области, где в опасной близости находилась обсценная лексика и упоминание матери. Он ещё хотел объяснить Людочкину, доходчиво, чтобы тот сам понял, почему именно он «хуёвый»… Но тут позвали на обед.

7. В ожидании

Под конец лагеря, в тот самый вечер, на который «дружки» обещали Коле самую жестокую расправу, в лагере затеяли медосмотр. «Брали анализы», то есть у каждого подростка — мальчика или девочки — ковырялись палочкой в анусе. Конечно, у мальчиков и у девочек анализы брали отдельно — но так как все знали, что с ними со всеми делали — у детей было ощущение, что они все поучаствовали в извращённой оргии.

Шёл легкий дождь, и многие подростки после медосмотра не разошлись по баракам, а собрались в беседке, где сидел подавленный Коля. Коля смотрел вдаль на молнии, беззвучно пронзающие фиолетовые тучи и мечтал о том, как уже завтра утром он увидит маму и всё плохое будет позади.

Из медпункта вышла Нонна Котикова, увидела Колю и со смущённой улыбкой прошла мимо. Коля остался один среди незнакомых подростков, в его состоянии их безмятежная болтовня казалась издевательски бессмысленной и, он ненавидел их.

Дождь внезапно превратился в ливень такой силы, как бывает только после долгой духоты и жары. Подростки в беседке, отрезанные от мира стеной воды, уставились на шумные струи, на белое небо над полем и пенящееся ручьи и пузырящиеся лужи на земле вокруг беседки. Поначалу, все были весело взбудоражены неожиданным ливнем — как неприличным анекдотом, но постепенно перед лицом мощи природы разговоры стихли. Колю дождь отвлек его от тяжелых мыслей о том, что ожидало его ночью. Дождь казался Коле неуместным, как показалось бы неуместным ожидающему казни предложение послушать музыку. Но против воли ярость дождя отозвалась в его душе, восхищая и заглушая страх. Ему хотелось, чтобы ливень никогда не прекращался, и когда ливень, в конце концов, растратил свою силу, он остро почувствовал возвращение страха.

8. Последняя ночь

Барак спал. Только в дальнем от входа, «дружковском» конце его горели свечи, создавая новогоднее ощущение уюта. Завтра лагерь заканчивался, у неспящих было праздничное настроение. По случаю конца смены бараки не запирали и к «дружкам» пришёл в гости из другого барака сосед по московскому району — сдержанный паренек в по-детсадовски застегнутой — до самого горла — на все пуговички рубашке, с аккуратной челочкой и с угрожающей кличкой «Колючий».

Колючий вежливо присел на самый краешек кровати. Видя, что кого-то в проходе между кроватями бьют, спросил добродушно, чтобы не лезть неделикатно в чужой монастырь со своим уставом: «А что у вас ногами не бьют? По почкам, по egg-ам?» Рассмеялись, завязался дружеский разговор.

Коля Людочкин, которого как раз и били, привычно преувеличенно реагировал на избиение. Его пугали этим последним избиением, но, по совести, не считая в 10-й раз разбитой — уже незаживающей — губы, ничего необычно больного ему не сделали. Губа была разбита, из черной трещины, как из лопнувшего подгнившего помидора, привычно текла кровь. Первый раз сбитый с ног, он старался больше не подниматься с земляного пола, валялся, стукаясь о сложенные под кроватями аккуратно сколоченные ящики, в которые хозяйственные «дружки» упаковали отборные ворованные помидоры, чтобы отвезти домой.

Вокруг было темно и тихо, было неясно, спали ли остальные жители барака и о чём думали.

Между тем, Дима Хуков спросил Колючего, что тот думает об идее напасть на общежитие нерусских «лимитчиков». Колючий подобрался и очень веско проговорил: «Я лимиту пиздить пойду», сделав ударение на «пойду». Дима, улыбаясь, вскочил и крепко пожал ему руку.

Кто-то вежливо поднял ноги из прохода, когда сбитый с ног Коля наткнулся на них. Это был Цусимский, он сидел тут же, допущенный в круг «дружков». Цусимский насмешливо и спокойно сверху посмотрел на Колю.

9. Финал. Рассвет

«Кто тут Людочкин?» — раздался из темноты громкий взрослый голос. «Пенёк? Пенёк!» — раздались голоса «дружков». «Пенёк Людоеда ищет!» — громко и глумливо объявил Андрюха. Из темноты на тусклый свет свечей, вывалилось толстое брюхо Пенькова, стало слышно его одышливое дыхание. Его кто-то привёл на помощь Коле. Толстяк всматривался в темноту между кроватями, сказал: «Что тут происходит?» — с интонацией, что он прекрасно понимает, что тут происходит. «Анашу тут курим», нагло передразнил Андрюха и, раз бить Людочкина стало нельзя, плюхнулся на кровать. «Дружки» захихикали. «Людоед…то есть Людочкин, просто, упал» — весело сказал Дима Хуков, подавая руку Коле. Коля поднялся с земли и со вздохом кивнул. «Анаша! Анаша!» — заорал Андрюха в лицо рассвирепевшему Пенькову и ударил по струнам: «до чего ж ты хороша!», он, казалось, ничего не боялся. Неожиданно Андрюха задул две ближайшие свечи, стало заметно темнее. «Прекратить!» — взревел Пеньков, как медведь, окружённый волками, но было поздно: «дружки» подхватили проказу, свечи задули и наступила полная темнота. Раздался торжествующий гогот, рев Пенькова, что-то хрустнуло, что-то тяжёлое упало.

Коля почувствовал, как его взяли за