– Двое их было, – сказали сзади. – Один-то помер.А этот, вишь, заскучал.

Попугайчик наклонил головку набок и смешно шаркнул лапкой пожердочке.

– Сколько он стоит? – спросила я.

– Двести.

Я обернулась к ней, и тогда она торопливо прибавила:

– И еще за клетку столько же!

Конечно, можно было поторговаться. Но мне было такневыносимо жаль его, что я отдала ей четыре сотенные бумажки, схватила клеткуи, не слушая комментариев о том, чем нужно кормить попугайчика, побежала квыходу. А потом, поймав частника, поехала к ветеринару, от него – в зоомагазин,и к тому моменту, когда я вышла из машины, с трудом удерживая в руках двеклетки, в каждой из которых сидело по неразлучнику, уже совсем стемнело.

Я, конечно, догадывалась, что муж разозлится... Когда оноткрыл дверь и увидел меня, то глаза у него стали узкие, как прорези в маске, ион рывком втащил меня в квартиру, так что одна из клеток едва не выпала у меняиз рук. Попугайчики возмущенно закричали и продолжали надрываться до тех пор,пока я не поставила их на пол.

– Ты... где ты была?! Что у тебя с телефоном?!

– Батарейка села, – сказала я с идиотской улыбкой, и онедва не дал мне пощечину.

Я видела, что он взбешен: его собственная жена создаласитуацию, которую он не смог контролировать, а для него это невыносимо... Ноничего не могла с собой поделать – губы сами растягивались в улыбку. Не точтобы я очень любила птиц – по правде говоря, у меня их раньше никогда и небыло, – но мысль о том, что отныне в моем доме будут жить два пузатыхжелтых попугайчика с забавным названием «краснощекие неразлучники», веселиламеня. Они до смешного похожи на моих родителей – такие же кругленькие,подвижные и обожающие друг друга.

– Мой хороший... ты за меня переживал! Прости, пожалуйста! Ябольше так не буду, честное слово!

Он нахмурился, рассматривая меня.

– У тебя нога оцарапана. Черт возьми, где тебя носило?

Я растерянно посмотрела на собственную ногу. Действительно,царапина.

– Наверное, что-то задела в той квартире, где купилапопугайчика. Ничего страшного, сейчас помажу зеленкой.

Он по-прежнему хмурился, словно не доверяя мне. Ему идет,когда он хмурится, – как ни странно, гораздо больше, чем когда смеется.

Я разулась, перенесла клетки в комнату, водрузила их на столи обернулась к мужу:

– Смотри, какие смешные! Давай придумаем им имена, а?

Он посмотрел сначала на птичек, затем на меня, затем снована них. Развернулся и вышел из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь. Явздохнула и снова улыбнулась своим новым маленьким друзьям:

– Ну что, малыши, давайте обживаться?

Когда самолет зашел на посадку, я испытала дежавю – насекунду мне показалось, что все это уже было со мной: широкое креслобизнес-класса, мягкий оранжевый плед, укрывающий колени, слабый запах одеколонаот соседа, высокого сутулого шведа, белого, как альбинос, и зеленые островадеревьев за иллюминатором. Словно внизу меня ждала не Москва, а лесная чаща, вкоторой по чьей-то странной прихоти должен был приземлиться наш «Боинг».

Но затем самолет качнул крылом, накренился, и я увиделагород – огромный, растекшийся по поверхности земли, ощетинившийся домами разнойстепени уродливости. И дежавю исчезло, сменившись чем-то вроде своейпротивоположности: я остро ощутила, что впервые за много лет прилетаю в Москву.

Я откинулась на спинку, закрыла глаза и почувствовала, чтососед повернул голову в мою сторону и разглядывает меня с беззастенчивымлюбопытством. Поверьте, я знала это наверняка – как и то, что одна нейтральнаяреплика с моей стороны, и он тут же пригласит меня на «чашечку кофе»: не потому,что я выгляжу доступной, а потому, что он чувствует во мне существо своегокруга, причем существо относительно молодое и безусловно красивое.

Это очень важно, поверьте моему опыту, – находитьсярядом с человеком своего круга. Я многие годы не понимала этого и даже неверила в существование «кругов», что лишь доказывает, какой непроходимой дуройя была. Затем, по мере расширения моего ничтожного опыта (который, однако, ирасширяясь, оставался ничтожным, хоть я этого не осознавала), мне пришлосьпризнать, что круги все-таки есть. Но и тогда с упорством девочки, воспитаннойна пионерских книгах, я считала, что главное в человеке – это ум, порядочность,доброта и прочие качества, которые принято называть положительными, а уж изкакого он социального слоя – дело десятое. И только теперь я отчетливо вижу,что все мы крутимся на своих орбитах, и свойства нашего характера зависят отрасположения планеты в гораздо большей степени, чем принято считать.

Когда-то давным-давно, около десяти тысяч лет назад, однаочень умная немолодая дама сказала мне о прекрасной юной паре: «Эти люди совсемнедолго пробудут вместе». Они казались любящими друг друга, и оттого явозмутилась и потребовала объяснений. Дама снизошла до меня, хотя это было товремя, когда окружающие считали излишним что-то объяснять женщине с таким умоми знанием жизни, как у меня, дабы не тратить времени попусту. «Они смотрят другна друга, – сказала она. – А должны смотреть в одну сторону». «Нотогда кто-то один обязательно станет таращиться в затылок другому!» – взапальчивости возразила я, и она рассмеялась: «Бедная девочка... Им ведь необязательно поворачивать голову направо или налево, правда? Они могут стоятьрядом и смотреть вперед. Но для этого нужно, чтобы они были похожими».

Так вот, с белобрысым шведом, моим соседом, мы были похожи.Разумеется, не внешне. Для подтверждения собственной правоты я быстро открылаглаза и уставилась на него. Он рассматривал меня – как и ожидалось! – и кего чести следует добавить, что изрядно смутился, будучи пойманным за этимзанятием.

В другое время, возможно, я бы даже заинтересовалась им –люблю некрасивых и при этом значительных мужчин, – но в Москве меня ждаловажное дело. Я сказала «важное»? Господи, конечно, нет! Слово «важное» непросто не подходит – оно звучит смехотворно применительно к тому, что ясобиралась сделать. Разве можно говорить «важное дело», когда собираешься убитьчеловека...

По салону прошла стюардесса, красивая особенной деловитойкрасотой стюардесс, задержала на мне взгляд и улыбнулась приветливой улыбкой,сделавшей ее вдруг очень простой и оттого милой. Я улыбнулась в ответ. У меняулыбка иностранки – открытая, доброжелательная, но при этом не обнажающаязубы... Я долго тренировала ее, и Никлас, добрая душа, помогал мне, объясняянюансы, которые следует знать, если ты хочешь улыбаться как иностранец. Русскиеулыбаются совсем иначе, говорил он – человек, долгое время проживший в Москве иСанкт-Петербурге, – они улыбаются так, словно делают тебе одолжение, ивыражение их глаз остается недоверчивым. Перед тем как улыбнуться, онираздумывают долю секунды, а затем наконец делают это – но почти всегдаударяются в две крайности: улыбаются либо преувеличенно, показывая зубы, какпри смехе, либо не доходят даже до той степени мелкой дежурной улыбки, которая характернадля таможенников в аэропорту.